Истинные мученики благодарили Творца за ниспосланное им
СТРАДАНИЕ, полное бесконечного смысла, животворившее личность, озарявшее тьму
существования и сотрясаешее их души чувством неземного счастья. Страдание было
для них страстным признанием и доказательством любви и до-верия разума к Душе.
И страдание то исторгало из нее счастливые слезы и ответную страсть полного
разделения страданий в нелегком пути этой жизни. Нисколько не возвышая себя над
морем людских страданий, мученики возносили и возносят молитвы благодарения
Творцу, и Творец ответствует им, даруя каждый миг слитые воедино радость в
боли, боль в радости, соитие в разлуке, разлуку в соитии, в преходящем
нетленное, в нетленном преходящее, и, следоеательно, чувство полноты и
бесконечности бытия в Вере, Надежде и Любви.
Так приблизительно сказал тебе князь и добавил беззлобно,
поскольку мысль о страдании сама собой сняла мстительное желание ума
презрительно поехидствовать над существом заблудшим и несчастным:
– Вы, товарищ, перепутали понимание со страданием.
Поэтому, в отличие от мучеников, вы не благодарите Боаг за понимание, а
наоборот, строчите письма генсеку Сталину с просьбой разобраться в
происходящем. Противоречите себе, батенька. Вы трагикомичны, в лучшем случае, в
попытке изобразить из себя мученика, и я понимаю ее как зависть к образу
истинного страдания, которого не видать вам, как своих ушей при обращении к
Дьяволу. Он хохочет над вами. Хохочет и плюет! – Ты сам тогда засмеялся,
Понятьев, а князь продолжал: – Эпизод дела, в котором мы все участвуем, то есть
воплощаем инсинуацию в реальность с помощью важнейшего из искусств, за что его
так обожал невежесвенный в культурном отношении господин Ульянов, лишний раз
говорит мне о том, что не существует ситуации, когда Бог может потребовать от
человека принесения в жертву совести. Не может, ибо совесть дана Им человеку
для сопротивления Души всем искушениям дьявольских сил и лукавств Разума, всем
их попыткам оторвать Душу от реальности, какой бы абсурдной и трагической она
ни казалась. Не требует Бог от человека принесения в жертву совести. Если же
приносится такая жертва, то она освящена неправильно истолкованным и неверно
обращенным чувством долга и радостно принимает ее Сатана, как крупный вклад в
строительство мертвого храма человека нового типа, безличностного раба и
помощника в сеоем грандиозном, жалком, богоборческом, жизнеразрушительном
проекте.
Я подмигнул князю в знак того, что он может смело продолжать
свою мысль.
– Для чего вы так достоверно и вдохновенно, граждане,
вживаетесь в образы вредителей, троцкистов, агентов гермаской, испанской,
японской разведок и убийц Ильича, прости меня, Господи, за эту роль, зачем?
Зачем быть вам не самими собой?
– Мы хотим вместе с гражданином следователем доказать
нашу невиновность Сталину, исходя из абсурдного, – ответил то ли Лацис, то
ли Гуревич, то ли Ахмедов, а ты, Понятьев, молчал.
– Причем тут ваша невиновность, когда вы сами пожинаете
то, что посеяли, взрастили и выхолили, коллективизировав в партии и в деле
разрушения морали и права собственную Совесть? – вскричал князь,
раздваиваясь в моих глазах, резко жестикулируя и фиглярничая, как и положено
актеру, не вышедшему из роли. – Почему вы думаете, что Сталин так и
поверит, что вы воспроизводили не действительно случившееся, а то, чего с вами
необходимо и принципиально быть не могло ни-ког-да, потому что этого никогда не
могло быть? Почему вы думаете, что ваше доказательство всесильно, так как оно
верно? Вы же потеряли совесть, вы же заложили ее, а люди, потерявшие совесть,
способны буквально на все, от братоубийства до диверсии против моего здоровья !
Объективное отсутствие в вас совести и полная безличность – причина того, что
люди, ломающие поначалу при известии о ваших арестах головы, затем очень быстро
соглашаются с мыслью о вас, как о маскировавшихся врагах. Люди бессознательно
чувствуют вашу способность пойти буквально на все, а Сталину это свойство
коммунистов, распявших мораль, известно лучше, чем кому-либо, и во многом
именно поэтому совершенно абсурдные, архиабсурдные факты вдохновленного им
террора окружает атмосфера доверия. Потеряв совесть, вы потеряли чувство
реальности. Вы делали с другими все, что хотели. Теперь другие делают с вами
все, что хотят, но вы хотите, в мучительной попытке логически объяснить
происходящее, подменить страдание пониманием и даже сверхпониманием, то есть,
отнести непонятное к мертвой категории исторической необходимости, где размыты
и стерты цели и средства, причины и следствия, реальность и извращение, жизнь и
смерть.
– Мы, коммунисты, веруем в историческую необходимость и
– точка! Иной дороги и веры у нас нет. Если мы сегодня отпали под ее каток, то
завтра под него попадут другие. Попадут и помучаются почище нас, поскрежещут
зубами, вылижут собственную желчь, похаркают кровью и проклянут врагов своих и
своего класса! – это ты сказал, Понятьев, и добавил: – С нами вера,
надежда и ненависть!
Вдруг, схватившись руками за лысину, под которой уложены
были гримером темнорусые кудри, князь зашатался в немой муке, застонал и,
плача, завопил:
– Боже мой!.. Боже мой! Это – ужасно!.. Это – ужасно
Боже мой! Спаси меня от их смрада и скверны!
– Кончай перекур! – крикнул я. Зрелище извращенцев
и плачущего «Ильича» было невыносимо. Мимо нас шел отряд пионеров в белых
рубашках с красными галстуками. Ребятишки самозабвенно пели, не воспринимая,
конечно, адской гармонии и зверского смысла текста песни:
Смело мы в бой пойдем За власть советов И как один умрем В
борьбе за это!
Князь, отшатнувшись, смотрел на них высохшими, вытаращенными
глазами, ты, Понятьев, глотал слезы, остальные тряслись от беззвучных рыданий,
а ребятишки салютовали Ильичу, сидевшему на бревне в черном с бархатным
воротничком пальто и кепчонке, и, кончив петь, проскандировали: «Ленин жил! Ленин
жив! Ленин будет жить!» Потом снова запели:
И как один умрем в борьбе за это!
– Кончай перекур! – еще раз сказал я.
– Подождите, товагищ… Газгешите дослушать
не-че-ло-вечес-ку-ю музыку! – взмолился князь, юродотвуя.
– Кончай, говорю! – заорал я, чуть не врезав ему
по шее.
Глава 71
Вижу. Вижу, что не терпится вам, Василий Васильевич. Гоните
вы время, как ветер гонит воду рек, но течь они не перестают от этого быстрей,
а я гоню время вспять, и его не становится больше. Терпеть нам немного
осталось… Я, кстати, не спешу выговориться. Последнее слово придет само собой,
и его не спутаешь с предпоследним. . . Вот капустка квашеная прилетела. Стол
сейчас накроют. Вы позволим себе кое-чем сегодня полакомиться. Позволим. Я
угощаю.
Сейчас же я хочу искупаться. Необыкновенно аппетитно делать
что-либо в последний раз и не суетиться при этом, не жадничать, не воображать,
что отпущенного может вдруг стать больше. Не помочусь же я в конце концов
десять раз вместо одного-двух, ну, в крайнем случае, пяти, и то при условии,
что мы набухаемся от пуза «Балтийского» пива! Верно? Как не выпью литр
«Смирновской»… Впрочем, пить я не собираюсь. Нельзя… туда являться под балдой.
Нельзя... Это я решил твердо. Твердо… Идемте купаться. Папашка уже там…
