Осколод заметно оживился, подался вперед:
– Сивар и Тувар тоже бились?
– Да. Но оба ранены. Говорят, смертельно. И… другие родичи. Жены, дети.
Сердце Добри подпрыгнуло в груди и, кажется, остановилось. Он во все глаза смотрел на князя, а на отца даже взглянуть боялся.
«Забыл! – стучало в голове. – Забыл предупредить батю!»
– Жены? Все?
– Нет… Младшая выжила. Еще один из сыновей, той, которая из ляхов была…
Голос князя прозвучал глухо, от него веяло могильным холодом:
– Вот как… А остальные? Как это было?
Щеки предводителя артельщиков вспыхнули, малиновая краска переползла и на шею, плечи опустились, будто сверху навалился неподъемный груз. Стыд Вяча был до того явным, что даже князю стало не по себе. Он поерзал в кресле, нервно ухватился за подлокотники:
– Говори, словен!
– Мы… когда за Вадимом шли… не думали, что так получится.
– Ну!
– Всех обезглавил, а головы на частокол княжьего двора насадил. Хотел Рюрика огорчить или устрашить. А тот взбесился. Особенно когда младенчика увидел… младенчика просто к забору прибили, голову не тронули.
Вяч хотел сказать еще что-то, будто каждое новое слово хоть чуточку, но уменьшит совершенное злодеяние. Но Осколод подал знак молчать.
Тишина повисла недобрая, холодная, как январская ночь. Добря боялся дышать, мужики – тоже. Осколод восседал в кресле – лицо непроницаемое, глаза застыли, ладони бездвижно лежат на подлокотниках. Добря не знал от чего, но в комнате вдруг стало тесно и слишком жарко.
– Не уберег, – проговорил Осколод тихо. И пояснил, словно отвечая на немой вопрос артельщиков: – Боги наделили князей властью не для того, чтобы те подати собирали, а чтоб людей защитить могли. И от врагов, и от несправедливости. Не сдюжил Рюрик, не справился.
Он поднялся из кресла, кивнул на Добрю:
– А этот? Тоже против Рюрика выступил?
От столь пристального внимания мальчик чуть в обморок не упал. Сжался, ссутулился, отчаянно мечтая провалиться сквозь землю, и поглубже. Голос Вяча прозвучал хрипло, с замиранием:
– Нет… Это сын мой. Увязался. Догнал меня в Русе. Не бросил.
– В Русе? Так от Словенска-то до Русы далековато. И народ там суровый, помнится.
Глаза предводителя артельщиков блеснули, и хотя слезы мужчине не к лицу, он даже не попытался их скрыть.
– Вот… догнал.
– Смелый, – с улыбкой заключил князь. – И верный, а в наше время это редкость. А звать-то как?
В воздухе повисло молчание, странное, неуютное. Под взглядом князя Добря почувствовал себя голым.
– Зовут как? – повторил Осколод громче.
– До… Добря, – пробормотал мальчик и опустил голову. – Добродей.
Мальчишка не сразу понял, что князь не злится, а смеется. Странный у Осколода смех, как будто колючий.
– Да уж! Ничего не скажешь – смельчак! И, поди, тоже плотник?
Вяч развел руками. На губах, впервые за весь разговор, вспыхнула широкая улыбка. Остальные тоже улыбались. Корсак, который стоял ближе всех, одобрительно потрепал мальчонку по голове, взъерошив светлые кудри.
Веселье в голосе князя смутило Добрю еще больше:
– Слышь, Добродей! А может, ну его, плотничество это? Хочешь дружинником стать? Мне ой как нужны смельчаки!
Мальчик захлебнулся вздохом, вытаращил глаза, но кивнуть не решился, а сказать тем более.
– Значит, согласен! – заключил Осколод. – Завтра, на рассвете, к воеводе приди, к Хорнимиру. Скажи, что тебя Осколод в отроки определил. Запомнил?
Добря не шевельнулся, стоял как громом пораженный, даже не моргал.
– Для вас, словене, тоже служба найдется. Раз вы теперь под моей рукой, буду защищать, как и положено князю. Как боги велели, как у людей заведено.
Глава 2
Добря был счастлив, как щенок, запертый в мясной лавке. Снова и снова вспоминал он разговор у Осколода, в мечтах отвечал на вопросы, что в яви сковали язык. И с каждым разом эти ответы становились умнее, смелее, даже чуток дерзости появилось. А воображаемый Осколод проникался к мальчику таким уважением, что готов был не в отроки принять, а в бояре.
Рассвета Добродей ждал, как старая дева свадьбы. Ворочался, ерзал, то и дело вскакивал, дабы выглянуть в окно – не проспал ли счастье. Ведь за молодецким храпом артельщиков и других работяг петушиного крика не услышать!
Вяча и его товарищей определили на дальнее строительство, где уже трудилось с полдюжины мужиков. Жить придется в общем доме, а работа, в сущности, простая, но важная. Князь вознамерился укрепить границы Киева, возвести сторожевые башни, построить оградительную стену. Но до стены, как объяснили артельщикам, дело если и дойдет, то не скоро – слишком хлопотно, долго, да и когда лесорубы столько деревьев повалят? Артельщики тем не менее были счастливы: князь определил довольствие, крышу над головой дал.
Мужики только начали продирать глаза, а Добря уже сидел у двери, готовый в любой момент вылететь на улицу и помчаться к княжескому двору.
– Не терпится? – догадался отец.
Добря не заметил грусти в голосе Вяча и на печальную улыбку внимания не обратил.
– Стало быть, последнюю ночь рядом провели, теперь будешь среди отроков жить.
Мальчик не ответил – это же и так понятно!
– Ты только не забывай, сынок. Заходи.
– А то как же! – воскликнул Добродей, бросился к отцу.
Объятья были торопливыми, недолгими. Отстранился Добря со смущением – он теперь взрослый, отрок! А взрослым не положено на батиной шее виснуть, только мелюзге. Сказал без тени улыбки, деловито:
– Ну, я пойду. А то князь велел с рассветом явиться, а рассвет – вот он.
– Иди, – кивнул Вяч. – Только заходи почаще…
Дверь общего дома скрипнула, последние слова плотника слились с этим звуком. Он смолк, голова бессильно упала на грудь.
Остальные молчали и подниматься с лежанок не торопились. Корсак так и вовсе притворился спящим. Теперь петушиные крики стали отчетливыми, громкими, будто эти горлопаны добрались до забытой богами окраины. Солнце поднималось все выше, стучалось в мутные окна.
– Пора, – пробормотал Вяч и повторил уже громче: – Эй! Подъем! Корсак, хорош спать! Работы непочатый край!
* * *
Отца Осколод почти не помнил, зато навсегда отпечатался в его памяти тот проклятый день, когда мать уложила Рюрика в свою постель.
Говорят, что яйца курицу не учат. Тогда Осколод негодовал, а на пороге тридцатилетия он уже был готов оправдать ее, а внезапное известие о смерти от рук неистового Вадима и вовсе примирило князя с покойной матерью.
