– Надо ли понимать это так, святой отец, что утвердить нам мир со степняками надобно?
Михаил потупил взор и проговорил:
– Кто я есть? Лишь смиренный служитель Господа. И не я, но Он говорит с тобою, Николай, через великую книгу.
Часть третья
Глава 1
Златан любовно провел рукой по блестящей глади клинка, довольно хрюкнул:
– Хорош! Вона, видите, как новый кузнец подправил?
Горян скосил на товарища недовольный взгляд, губы изогнулись в горестной ухмылке.
– Чего морду кривишь? – расплылся Златан.
Тот ответил серьезно, без тени веселья:
– Ничего. Сколько мужичья ты этим клинком перерезал?
– Много, – бросил Златан и тоже сделался хмурым. – В последний раз троих порешил. Пришлось, сами виноваты, неча буйствовать было. А я тоже поплатился. Когда последнему голову срубал, клинок в хребтине застрял. Такая зазубрина осталась – думал, не выведет.
В доме повисла недобрая тишина. Дружинники, которые, как и Златан, занимались осмотром оружия, замерли, каждый прятал глаза. Наконец кто-то не выдержал:
– Сколько лет, а я все одно привыкнуть не могу. Мы в зверье превращаемся. Своих же, славян…
– Мы не славяне, мы русь, – вякнул кто-то.
– Однако же одного языка, стало быть – славяне, – возразили ему. – Рус-то может братом, может, внуком Словена Старого был. А от того Словена и прозвались славяне.
– Нельзя так. Не могу больше!
– Ты еще на исповедь сходи, – в голосе Златана прозвучала боль.
Кулаки Горяна сжались, мышцы на плечах вздулись, на могучей шее забилась пульсом вена.
Кто-то отбросил в сторону шлем, тот покатился по полу, глухо ударился об стену. Рядом брякнулся меч, от удара об пол лезвие заходилось. Следом раздался хруст, худосочный дружинник со злостью отбросил сломанную стрелу.
Тихо скрипнула дверь, в дом ворвался солнечный свет и горячий летний воздух. В проеме появился статный воин. Он молча прошел внутрь, опустился на скамью рядом с Горяном, небрежно расчесал пятерней светлые кудри. Появление этого дружинника заметно развеселило остальных, послышались сдавленные смешки, ерзанье.
– Ну как?.. – вкрадчиво, с хитрым прищуром, спросил кто-то. – Исповедался?
На щеках дружинника вспыхнул румянец, глаза загорелись. Он чуть поднял голову, с намеком почесал заросшее кучерявой бородой горло. Но этот жест никого не испугал.
– Добродей, ну на кой тебе эта исповедь, а?
– Это обряд, так принято, – ответил Добродей спокойно.
Златан наклонился вперед, стрельнул глазами:
– А что, легче становится, если рассказать попу как мы это… того… дружинничаем? И бог все-все прощает?
– Не знаю, – буркнул Добродей. – Но так нужно. Некоторые полагают, что следует исповедовать свои грехи самому Господу, другие находят нужным исповедоваться у священника… Я не могу беспокоить моего Бога каждый раз.
– А что твой Бог про нашу работенку думает? – не отставал Златан.
– Он и твой Бог, насколько помню.
Златан нахохлился. Он и сам по себе грузный, а тут совсем раздулся. Рожа покраснела, рот окаменел в оскаленной улыбке, в глазах предательски заблестело.
Если бы речь шла о каком другом деле, над этими слезами посмеялись бы. Но сейчас каждый второй закрыл лицо руками.
– Довольно!
Горян поднялся на ноги. Если сидя он похож на огромный камень, то стоя – так и есть, гора. И еще какая! В строю на голову выше остальных, хотя в дружине все немаленькие. По росту с ним только Добродей сравниться может. И от того, что оба светловолосы, голубоглазы и бороды на единый манер постригают, закадычных друзей частенько путают, даже соратники.
– Лучше расскажи нам, Златан… как ты к Лукерье давеча ходил. Как поживает эта нечестивая вдовушка.
– Оставь, Горян. Устал я. Почитай, пятнадцатый год по колено в дерьме ходим, никакие шутки уже не помогут. Видели, как в последний раз девок наших на лодьи сгружали?
– Это не наши девки, – процедил Добря.
Златан кивнул:
– Да, Агафон! – Он намеренно обозвал Добродея по-христиански, потому как и Лукерья та Синеокой была некогда. – Девки не киевлянки. Но кровь-то все одна, славянская! Сколько можно терпеть? Мне, Агафон, стыдно назвать себя воином, потому как с бабами воюем и с мужичьем. А что мужик против воина? А нам что? Какая слава? Муху прибить и то почетнее.
Добродей ответил не сразу, голос прозвучал степенно, взвешенно:
– Иначе не получится, Златан. Если могли бы с полюдья хорошую дань отчислять, не стал бы Осколод торговать рабами.
– Мне это полюдье вот где сидит… Ходим по городам да весям и сами для степняка дань собираем.
– Остынь. Никому это дело не нравится, но выбора у нас нет. Хазаров разбить не можем, значит, придется платить. Зато они нас от печенегов да булгар давно оберегают.
– Крышуют, значит, – сострил кто-то.
Златан взвился, подскочил к Добродею, навис угрожающе:
– Ты это брось! Тоже мне святой! Кто тебя таким речам учит? Поп?
– Не поп, а разум.
– Какой разум? Какой разум? Да мы теперь хуже разбойников! Тать рядом с нами – так, птенцы желторотые, зайчики пушистые!
– Значит, на то Божья воля, – отозвался Добродей. Его лицо стало непроницаемым, голос прозвучал так же ровно.
– Пятнадцать лет про эту «волю» слышим, а толку? Вот я тут недавно Яроока встретил, знаешь, что старик говорит? «Неправильный у вас теперь бог!» – сказал. А я поразмыслил – и точно, неправильный. Шибко я смиренный стал, Агафон. И ты шибко смиренный!
Добря отвернулся. Златан по-прежнему нависает сверху, но это он от горячности. Думает, будто, если в самое ухо орать, лучше поймут. А ударить – никогда не ударит, тем более его – Добродея. Златан человек мирный, хоть и воин. И иногда кажется, больше других страдает, совесть его сжирает изнутри, наизнанку выворачивает. Оттого и шутит неуместно и грубо, иначе совсем ему тяжко становится.
– Не богохульствуй, – прошептал Добродей.
Златан не послушался, но тон сбавил:
– Помнишь ту пору, когда Осколод крестился? Помнишь ведь! Несчастливое время. Вначале булгаре бунтовали, через них и единственный княжий сын сгинул. Затем ходили на ромеев – да не дошли, почти все лодьи на дно отправились. В тот же год, да и на другой, урожая не было. Следом печенеги явились – насилу отбились тогда. Народу сколько погибло да поумирало с голоду, помнишь? И снова беженцы из Рюриковых земель, а у нас не то что хлеба, ни репы, ни гороха. И снова эти… хазары, будь они неладны! Сколько лет уже дань платим? Да всю жизнь, считай!
