– Все несчастья были. То верно. Но случились они до того, как пролился на нас свет истинной веры. Князь мудро поступил. После – одни лишь хазары… А что еще делать? – Добродей тяжело вздохнул, но взгляда на Златана не поднял. – Если победить степняков не можем? – повторил он вопрос.
– Так почему ж твои ромеи нам не помогут, а? Ты же их богу кланяешься!
– Многие кланяются. Почитай, вся дружина вслед за князем крестилась.
– Все-то, может, и крещеные, но только ты у нас по церквам да исповедальням ходишь! Мы и своих богов не оставляли! Я вот давеча на капище был…
– Вот потому нам Всемогущий Господь и не помогает, – пробормотал Добря.
Златан отскочил, будто слова Добродея сопровождал удар.
– А если дань собирать не будем и рабов брать, – продолжал Добродей, глядя в пол, – хазары сами возьмут. А если сами, то… всех вырежут. Чтобы что-то получить, нужно чем-то пожертвовать. Мы жертвуем окрестными славянами, а взамен хазары не трогают Киев и полян.
– Нужно драться…
– Князю виднее, как лучше поступить. Он Киев спасает. Если думаешь пойти против Осколода, то зря. Я видел, что бывает с теми, кто предает своего правителя.
– А я… А я…
– Осколод спасает Киев. А мы – киевляне. Запомни это. И прежде чем снова рот раскрыть, подумай как следует, хочешь ли ты свою вдовушку Лукерью со вспоротым брюхом увидеть, да чтоб на ней при этом еще и хазарин какой пыхтел… По мне, так лучше на полюдье кого обидеть. А Господь… – протянул Добродей устало, – нас наградит. Рано или поздно, но наградит.
Он поднялся и в полном молчании вышел из дома.
В глаза снова ударил яркий солнечный свет, грудь наполнил горячий воздух. Лето нынче жаркое, кажется, сама земля вот-вот плавиться начнет, как руда в кузнечной печи. На княжеском дворе пустынно, только отроки возятся у конюшни.
Добродей приставил ладонь ко лбу, сощурился, присматриваясь к возне мальчишек. Про себя отметил: все как обычно, за пятнадцать лет ничего не изменилось. Как прежде, отроки спорят, дерутся. Кто-то из них сломается раньше времени, а кто-то станет настоящим дружинником, как сам Добродей.
На мгновенье в сердце кольнула старая боль, вспомнилось, сколько пришлось вытерпеть. Но если бы тогда отступил – ни за что не стал бы тем, кто есть сейчас. Один из лучших воинов, старший. Ближе к Осколоду только телохранители.
А другие… другие отроки тоже добились своего, но половины уже нет на белом свете. А из тех, кто уцелел, никто не может сравниться с Добродеем. Он отлично знал, что судьба тут ни при чем, да и удача тоже. Просто Добродей не отступал, никогда, чего бы ни случалось.
У ворот послышались крики, ругань, возня. Добродей спохватился, устремился было к воротам, но одна створка приоткрылась, навстречу уже мчался страж.
– Что стряслось?
– Караван, – отозвался приворотник. Вытянувшись по струнке, встал перед Добродеем. – По парусам ильмерцы. Должно быть, купцы.
– Сколько лодий?
– Много. Очень много! Пальцев не хватит. Нужно доложить князю.
– Нужно, – согласился Добродей. – Стой, где стоял, я сам ему скажу.
Беспокойство стражника сменилось благодарностью, он коротко кивнул старшему дружиннику и помчался обратно к воротам.
Добродей хорошо знал этот род страха. В последние годы нрав Осколода заметно испортился. Князь стал злее, непримиримей, часто впадал в ярость. Это и понятно – столько несчастий разом никакие плечи не выдержат. И причина не только в хазарах…
Будучи приближен к князю, Добродей видел многое из того, о чем никогда не узнает ни один летописец.
У Осколода так и не появилось наследника. Вскоре после крещения Дира и впрямь забеременела, но дите выносить не смогла. С тех пор забеременеть не получалось вовсе.
Дира страдала. Осколод временами готов был в петлю лезть.
Любой язычник на его месте давно бы предал бесплодную жену огню, но Осколод даже слова дурного не сказал, а уж чтобы наказывать – грех это. Служители новой веры то и дело испытывали князя, рассказывали, мол, наш Бог тебя не осудит, если порешишь Диру и возьмешь новую. Осколод не соглашался. А взять вторую жену, оставив жизнь первой, христианские порядки не позволяли, да и полянские. Ну, а если бы и позволили… Добродей не раз читал в облике князя: нет, даже тогда не возьму. И за одно только это он был готов терпеть все: и набеги на беззащитные поселения, и унизительную дружбу с хазарами, и лживые заискивания перед булгарами. Ибо сказано было Господом Иисусом Христом: «Кто разводится с женою своею, кроме вины прелюбодеяния, тот подает ей повод прелюбодействовать».
И в том, что Господь простит Осколода, Добродей тоже не сомневался. Не мог Христос остаться равнодушным к таким страданиям. Наградит, если не на Этом, так на Том Свете.
Едва Добродей взошел на крыльцо княжеского терема, у ворот вновь послышались крики. И снова знакомый стражник, пыхтя, заторопился через двор.
– Что еще?
– Гонец. К князю. Говорит, важно. Говорит, от самого Олега Новгородского, ильмерского воеводы.
– Олега? Уж не от того ли Олега, шурина Рюрикова?!
Стражник кивнул, рука взметнулась в воздух, указывая на ворота:
– Там ждет. Пускать?
– Пусти. Я провожу гонца к Осколоду. А ты нашим скажи, чтоб готовы были, а то мало ли чего приключиться может, – добавил он и перекрестился.
* * *
Гонец оказался щуплым светловолосым парнем, по одежде – мирянин.
– И что? Действительно Олег в Киеве?
Парень кивнул. Смотрел без страха, но и наглости, присущей ильмерским русам, в нем не было. И ледяная корочка на сердце старшего дружинника стала чуть тоньше.
– А отчего Олег с купцами пришел?
Гонец пожал плечами:
– Мне-то откуда знать. Ведаю разве, что лодью нанял, а наши его в караван взяли.
– Ты сам с Ловати, что ли?
– Ага.
– Ну, пойдем, гонец.
В палаты Осколода шли молча, парень по сторонам особо не пялился, это Добродей тоже отметил, улыбнулся.
Князя застали за накрытым столом. Добродей не стал говорить, от кого гонец, просто спросил разрешения впустить. Осколод хмуро кивнул, опрокинул в себя полкувшина бражки.
Последние годы были для князя тяжелыми, что не могло не отразиться на его лице. Пополнел, щеки стали дряблыми, вислые усы теперь совсем белые, да и волосы немногим лучше. Плечи сутулить начал, ремень затягивал пониже, хотя брюха даже к исходу пятого десятка толком и не было.
Добродей впустил гонца. Тот, не стесняясь, прошествовал на середину, поклонился владыке Киева до земли. Старший дружинник встал рядом: хоть парень с виду – божий одуванчик, а все-таки чужая кровь в нем, значит, и дурь имеется.
