Едва Солнцебог снова покатил колесницу – еще у самого виднокрая, Добродей взбежал по крутой лестнице к знакомой двери. Прислушался. По ту сторону – тишина. Он постучал, потом ударил, но тихо, после ж бухнул так, что доски задрожали.
– Княгиня! Это я! Добродей! Открой!
В ответ раздался приглушенный рев, что-то тяжелое грохнулось об пол.
– Открой! – он сбавил тон. – Ирина! – проговорил он и вовсе ласково.
За дверью стихло, но дверь по-прежнему не поддавалась.
– Эй, кто там вместе с Дирой? Откройте! Иначе… Иначе… Откройте, будь вы неладны!
Молчание было гнетущим, Добродей уже приноравливался вышибить дверь – что толку беречь княжеское имущество или княгиню, если головорезы Олега поступят так же. Но тут лязгнул засов, створы приоткрылись. В щель просунулось иссушенное морщинами лицо.
Священник едва держался на ногах. Трясущейся рукой указал на богатое, устланное мехами ложе княгини. Сообразив, что попы отворили дверь втайне от владычицы, в миг, когда та забылась тяжелым сном, Добродей встал на цыпочки, пошел тише лисы. Дверь в палаты сразу же заперли.
Огляделся. Роскошные покои походили на поле брани. Дорогие светильники валялись на полу, вся утварь перевернута, ткани изорваны. Среди лоскутов Добродей различил драгоценные наряды госпожи. Золотое шитье стало беспомощной тряпкой, уподобилось своей хозяйке. Гребни, фибулы, пояса валялись под ногами…
Диру застал на постели ничком. Рядом – икона Святителя Николы.
Шел беззвучно, но женщина почему-то встрепенулась, подняла голову. На Добродея уставились красные от слез глаза. Лицо Диры сплошь покрыто царапинами, платье разодрано на груди. Она смотрела непонимающе, больше походила на лесную ведьму, нежели на дочь благородной крови.
– Княгиня, – прошептал Добродей и поклонился в пояс. – Это я, Добродей. Ты узнаешь меня?
Женщина молчала. Смотрела так, будто все еще пребывает в дурмане сна.
– Что с ней? – еще тише спросил дружинник.
– Убивается, – отозвался священник. Одежда на обоих служителях также изорвана, на лицах тоже виднелись царапины, волосы всклокочены.
«Успокоить пытались», – подумал Добродей.
Он все-таки приблизился к ложу, опустился на колено.
– Ирина, – шепнул Добродей. – Олег взял Киев. Он расставил своих людей повсюду, на башнях, на стене, у застав. Занял площадь. Это было вчера.
Женщина молчала, смотрела во все глаза.
– Нашу дружину Олег не тронул и в терем княжеский не соизволил. Знал, что за тебя мы костьми ляжем. Но то вчера. Сегодня он придет. И ты должна решить, как быть. От твоего слова зависят наши судьбы. Многие из нас уже сомневаются, готовы довериться Олегу, потому как речет красно, обещает защищать народ. Но мы до сих пор твои слуги.
Сегодня ночью охраняли тебя, знали – в беспамятстве от горя. Новгородцы не сунулись, но под частоколом сторожили. Что делать сейчас? Ты выйдешь к народу? Ты будешь бороться за град, где правил и твой отец, и твой муж?! Сын Рюрика, коего привез Олег, юн годами…
– Осколод, – прохрипела Дира.
Добродей вздрогнул – никогда голос этой женщины не звучал так. Всегда был звонким, ласкающим, красивым до того, что рассудок мутился, а теперь…
– Убит. И ты это знаешь. Да хранит Господь раба своего, Николая!
Она захлебнулась воздухом или горем – этого Добродей не знал. Он успел обнять Диру, крепко прижать к себе, чтобы та не смогла снова пуститься в буйство.
– Он… Он… – Дира не говорила – хрипела. – Растерзан… Поруган… Тело… мне сказали, тело брошено на пристани…
– Уже нет, Ирина… – зашептал Добродей, убаюкивая ей, как младенца. – Твой муж похоронен согласно нашей вере. На высокой горе, где вставали белые угры
[23]
. Помнишь такую? Там берег самый крутой…
Женщина вздрогнула всем телом, прижалась сильнее. Это известие будто отрезвило, но надолго ли?
– Похоронен… как христианин… Это кара Божия… Это кара…
– Что делать нам, княгиня? Дружина может встать на защиту тебя, твоего дома и престола. Мы готовы вступить в схватку с Новгородцем.
– Это неразумно. Их больше… – пробормотала она.
– Пусть. Но…
– Вы умрете. Вы умрете, как мой муж. И ваши тела бросят на княжеском дворе на поругание.
– Олег тебя не отпустит просто так. Ты имеешь права на Киев. Нужно бежать, и мы пробьемся.
Она отстранилась и глянула на гридня:
– Наивный! Бежать? Куда? К хазарам? Или к тем, чьих детей продали во спасение Киева?
– Белый свет велик, а Господь милостив. Да простит он грехи наши тяжкие! – взмолился Добродей, притягивая Диру к себе.
– Нет! – крикнула та, попыталась вырваться. – Николай, муж мой, лежит в этой земле, и я, Ирина, лягу с ним!
Добродей почувствовал, как земля уходит из-под ног. Рушится само мироздание, погребая его под своими руинами. До последнего надеялся – Дира согласится. Пусть княгиня уже не молода и старше на целых десять лет, ведь по-прежнему хороша. И если не найдется князя, готового разделить с ней судьбу, то найдется другой… возможно, лучший, по-настоящему преданный и любящий. Но тут же вспомнились ему и иные слова:
«Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем…» – он отбивался от этой мысли долгие годы, как мог. Но так и не сумел справиться.
– Я не могу убить себя, грех это, – вдруг глухо проговорила Дира. – Иначе на Том Свете нам с ним никогда не встретиться. А он в раю, иначе и быть не может. Все грехи отпустятся ему, принявшему смерть от рук язычника. Но самоубийцам…
– Знаю…
– И эти, – она кивнула на притихших священников, – тоже не могут. Грех, великий грех… смертоубийство. И тебе нельзя, Агафон… – выдохнула княгиня, лицо сделалось таким, будто женщина уже в могиле лежит, – я ведь женщина, христианка… Значит, и сестра твоя…
– Ты действительно этого хочешь, Ирина? – прохрипел Добродей и сам не понял, как язык повернулся спросить о таком.
– Да.
– Я возьму этот грех на душу. Мне не впервой убивать невинных.
Стоящий рядом служитель Церкви вспыхнул, шагнул вперед:
– Не говори так, Агафон! Ты убивал иноверцев! Да тут пол-Киева иноверцы, скифы, варвары, что так и не нашли пути к Свету! А вот убийство христианина…
– Тогда убей, – вдруг прошептала Дира, сжимая золоченый крестик в хрупких пальцах. – Пусть моя душа уйдет к нему… Может быть, на Том Свете мы наконец-то обретем счастье… Пусти меня, и делай свое дело!
Теперь она лежала на постели, жалкая и до того несчастная, что у старшего дружинника защипало глаза. Он перекрестился, тоже медленно потянул с шеи оберег, сняв – поцеловал…
