– Вот видите, – говорит, – Николай, вот
видите?
И я чуть не плачу над спящей царевной, но резак мой не
падает. Век буду его за это уважать и по возможности делать приятное. Отчаялся
уж совсем в сардельку, блядь, и вдруг что слышу?
– О, Николай! Этого не может быть! Не может… Не может!
И все громче и громче, и дышит, как паровоз «ФД» на подъеме,
и не замолкает ни на минуточку.
– Коля, родной! Не может этого быть! Ты слышишь, не
может!
А я из последних сил рубаю, как в кино «Коммунист». Посмотри
его, кирюха, обязательно. За всех мужиков Земли и прочих обитаемых миров рубаю
и рубаю и в ушко ей шепчу, Владе Юрьевне:
– Может, может, может!
И вдруг она мне в губы впилась и закричала:
– Не-е-ет!
В этот момент – я с копыт. Очухиваюсь, у нее глаза уже
закрыты, бледная, лет на десять помолодела (она же настолько старше меня!).
Лежит в обмороке, я перебздел – вроде не дышит. Слезаю, бегу в чем был за водой
на кухню, забыл, что без кальсон, и налетаю на Аркан Ивановича в коридоре.
Прямо голым хером огулял его сзади, стукача позорного. Он в хипеж: посажу,
уголовная харя, ничтожество! Это я-то ничтожество? Который женщину от вечного
холода спас?! Я ему еще поджопника врезал. «Завтра, – говорю, – по
утрянке потолкуем».
Прибегаю с водой, тряпочку на лоб и ватку с нашатырем. И тут
она открывает глаза и смотрит, и не узнает.
– Вроде ты мне родной, – говорит.
Я лег рядом, обнял Владу Юрьевну и думаю: пиздец, теперь
только ядерная заваруха может нас разлучить, а никакое стихийное бедствие,
включая мое горение на трамвае «аннушка» или троллейбусе «букашка».
Утром приходит к нам Кизма с бутылкой, рыдает, целует меня и
альтер эго называет. Я вышел, оставил его с Владой Юрьевной. Они поговорили, и
с тех пор он успокоился. Но по пьянке альтер-эгой все равно называет.
Живем все хорошо. У замдиректора я два раза получку уводил.
Четверо нас: три мужика и одна Влада Юрьевна, и все мы идем как по одному делу.
Кизма микроскоп домой притаранил с реактивами разными, опыты продолжать.
– Наука, – говорит, – не пешеход и ее
свистком хуй остановишь. Придется тебе, Николай, дрочить хоть изредка, чтобы
нам время не терять.
– Платить, – спрашиваю, – кто будет? МОПР?
– Продержимся, – говорит Влада Юрьевна, – а
сперма нам необходима хоть раз в неделю.
Ну, мне ее не жалко, чего-чего, а этого добра хватало на
все. Про любовь я тебе пока помолчу. Да и не запомнишь ее никак. Поэтому
человек и ебаться старается почаще, чтоб вспомнить. Чтоб трясонуло еще раз по
мозгам с искрою. Одно скажу, каждую ночь, а поначалу и днем, мы оба с копыт
летели, и кто первый шнифтом заворочает, то другому ватку с нашатырем под нос
совал. Я, как прочухиваюсь, так спрашиваю:
– Ну, как, Влада Юрьевна, может это быть?
– Нет, – говорит, – не может. Это не для
людей такое прекрасное мгновение, и, пожалуйста, не говори отвратительного
слова «кончай», когда имеешь дело с бесконечностью. Как будто призываешь меня
убить кого-то.
А я говорю:
– Тут еще бабушка надвое сказала – или убить, или
родить.
О чем мы еще говорили, тебе знать не хера. Интимность это.
Чего-то ты ссать часто бегаешь, вроде пива не пьем. Невыдержанная ты молодежь…
А время идет… Уже морганистов разоблачили, космополитам по
мозгам двинули. Лысенко орден получил. Кизма пенсию схлопотал… Влада Юрьевна в
Склифосовского старшей сестрой поступила, а я туда санитаром. Тяжелые времена
были: на «букашке» меня, как рысь, обложили, на «аннушке» слух прошел, что
карманник-невидимка объявился. Сам слышал, как один хер моржовый смеялся, что,
мол, если я невидимка, то и деньжата наши невидимками заделались. Плохо все.
Еще и Аркан Иванович шкодить стал: заявление тиснул, что Влада Юрьевна без
прописки живет, и цветет в квартире половой бандитизм, а по ночам с обнаженными
членами бегают. Вот блядище! А тронуть его нельзя – посадят. Я б его до самой сраки
расколол, а там бы он сам рассыпался.
По утрянке выбегает на кухню с газетами и вслух политику
хавает – Латинская Америка бурлит, Греция бурлит, Индонезия бурлит. А сам
дрожит от такого бурления, вот-вот кончит, сукоедина мизерная.
– Кризис мировой капиталистической системы, слышите,
Николай!
А сам каждый день по две новых бабы водит. Он парикмахер был
дамский.
Вызывает раз меня участковый и говорит:
– Признавайся с ходу, занимаешься онанизмом?
Первый раз иду в сознанку.
– Занимаюсь, только статьи такой нету, – кодекс
наизусть знаем.
У него шнифты на лоб:
– Зачем?
– Привык, – говорю, – с двенадцати лет по
тюрьмам.
– Есть сигнал, что в микроскоп сперму рассматриваешь с
соседом.
– Рассматриваем.
– Зачем? С какой целью?
– А интересно. Сами-то видели хоть раз?
– Тут, – говорит, – я допрашиваю. Чего же в
ней интересного?
– Приходи, – приглашаю, – увидишь.
Задумался, отпустил в конце концов. Все равно бы ему санкции
не дали. А тебе, Аркан Иванович Жаме, я такие уши заячьи приделаю, что ты у
меня будешь жопой мыльные пузыри пускать вместе с Индонезией.
Работаю с Владой Юрьевной в одну смену, таскаю носилки,
иногда на скорой езжу. И что-то начало происходить со мной, совсем воровать
перестал, не могу, и все. Заболел, что ли? Или апатия заебла – не усек и как.
Мне людей стало жалко, насмотрелся из-за этих людей! Видел разных: и
простреленных, и ебанутых с девятого этажа, и кислотой облитых, и сотрясение
мозгов… А один мудак кисточку для бритья проглотил, другой четвертинку съел, третий
сказал бабе: «Будешь блядовать, ноги из жопы выдерну». И выдернул одну, другую
соседи не дали. Я ее на носилках нес. А под машины как попадает наш брат! И
политуру жрет с одеколоном! До слепоты ведь! Ебитская сила, какие людям
мучения! И вот, допустим, я у барана лопатник ущипнул, а он рухнулся, ебало
раскрыл и под полуторку попал к тому же. И вообще, если человеку так
перепадает, что и режут его, и печенки отбивают, и бритвой по глазам моют, и из
жопы ноги выдирают, то что же я, тварь позорная, пропадло с бельмом, еще и
обворовываю человека. Не может так продолжаться. Завязал, полегчало, даже в
баню стал ходить.
А Аркан Иванович Жаме вдруг заболел воспалением легких,
попросил Владу Юрьевну за деньги уколы делать и целый курс витаминов колоть.
Тут я сообразил, что делать надо. Уколы я к тому времени сам насобачился
ставить. Надо сказать откровенно, кирюха, Аркан Иванович Жаме был уродина
человеческая: весь в волосне рыжей, сивой от пяток до ушей – укола на жопе не
сделаешь. Пришлось брить. Уж я его помучил без намыливания. Поскреб.
«Лежи, – говорю, – не бурли».
