– Это, – говорит, – пусть тебя не тревожит.
И еще у него имелись тайные планы насчет моей малофейки.
Обещал рассказать, как приступит к опытам. И, веришь, встал мой сопливый от
этих разговоров. Хоть сейчас начинай. А это мне не впервой. В лагере каждый
сотый не трухает, а остальные дрочат как сто. Другой подрочит и ходит три дня,
как убитый, от самопозора страдает. И на всю жизнь себя этим переживанием
калечит. Знал я Мильштейна Левку – мошенника. Тот вслух клятву не раз давал не
дрочить больше и не выдерживал. Отбой. Кожаные движки начинают работать, а
Левка зубами скрипит, борется с собой и затихает постепенно. Я его успокаивал.
Организм, мол, требует, и нечего над ним издеваться, он ни при чем. Не будь ему
прокурором.
Ну, ладно. Задумался я и спрашиваю про условия: сколько раз
мне спускать, какой рабочий день, оклад и название должности в трудовой книжке.
– Оргазмы ежедневно, по утрам, один раз. Оформим тебя
техническим референтом. Рабочий день не нормирован. Восемьдесят два рубля.
После оргазма – в кино.
Я виду не подал, что удивился и даже охуел. Приду, –
думаю, – струхну и на трамвай «аннушку» да в троллейбус «букашку». В
случае, если погорю, – смягчающие обстоятельства – работал в институте.
Согласился. Вечером сходил к старому урке, к родичу, международного класса вор
был, пока границы не закрыли.
– Ты, – говорит, – Микола, в детстве говно
жрал, счастливчик, везунчик, но продешевил. Струхня ведь дороже черной икры
стоит. Почти как платина и радий. Пиздюк официальный ты! Я бы этим биологам
хуевым поштучно свои живчики продавал. На то им и микроскопы даны –
подсчитывать. Поштучно, блядь, понял?
Понял, как не понять. Жопа я и вправду. Ведь живчик – это
самый наш цимес. И на здоровье хуй знает как отразится.
– Не бзди, – говорю, – урка. Цену я
постепенно подниму. Не фраер.
– Жалко, ведь нельзя разбавить малофейку, ну вроде как
сметану в магазине. Тоже ведь товар бы был…
– Еб твою мать! – по лбу себя стукаю. – Я
придерживать буду при спуске. А потом с понтом вторую палку сверх плана выдам.
– Не советую, – серьезно так говорит урка, –
нельзя прерывать половое сношение хоть бы с Дунькой Кулаковой. Вредно. Я одну
бабу из-за этого разогнал. Только и вопила: «Кончай куда-нибудь в другое
место!» – «Может, в среднее ухо?» – спрашиваю. «Все равно куда, лишь бы не в
мутер!» – у меня на этой почве на ногах ногти почти перестали расти. Веришь?
Пришлось разогнать ее. Так что уж кончай по-человечески! Тащи бутылку с
получки! Сдери с них молоко за вредность и скажи, что тех, кто кровь сдает,
кормят бацилой Х после сдачи. Не будь фраером. В Америке пять раз струхнешь и
машину покупаешь. Понял?
Ну, прихожу утром на работу, стараюсь, чтобы не рассмеяться.
Стыдно немного, а с другого бока – хули, думаю, краснеть? Пускай ебучее
человечество пользуется. Может, на пользу ему еще пойдет… Смотрю, а для меня
уже малюханькую хавирку приготовили – метра три с половиной, без окон. Лампа
дневного света, тепло. Оттоманка стоит. На столе пробирка.
– Ну вот, Николай, твое рабочее место, – говорит
Кизма.
– Только договоримся – без подъебок, – отвечаю.
Кизма велел мне тут не развивать в себе какой-то комплекс
неполноценности, а, наоборот, гордиться.
– Располагайся, приступай. После оргазма закрой пробкой
пробирку.
– Чтоб не разбежались?
– Работай быстро и без потерь. Читал плакаты?
Я закрылся, прилег, задумался, вспомнил, как в побег ушли с
кирюхой в бабский лагерь и переебли там всех воровок, а те, кому не досталось,
все больше фашистки и фраерши, трусы с нас сорвали и на части их разорвали,
чтобы хоть запах мужской иметь под казенными одеялами. Вспомнил, а сопливый,
как кобра под дудку головой в разные стороны водит. Я тогда ебся редко, сразу
струхнул пол-пробирки. Целый млечный путь, как говорил мой сосед по нарам,
астроном по специальности. На дружка струхнул, что он Землю за планету и за хуй
не считает и в рот ее ебет, если на ней происходит такая хуета, что ни в какие
ворота не лезет. Прости. Отвлекся. Несу пробирки Кизме.
– Ого, – говорит, – посмотрим, – и размазал
немного по стеклышку, а остальное в какой-то прибор сунул, весь обледенелый, и
пар от него валит. Посмотрел Кизма в микроскоп и глаза на меня вытаращил,
словно по облигации выиграл: – ну, Николай, – говорит, – ты –
супермен! Сверхчеловек! Невероятно! Почему – не спрашивай. Потом поймешь. Я
тебя поднатаскаю в биологии.
– Посмотреть-то можно?
– В другой раз. Сейчас иди. До завтра.
Ну, я вежливо говорю, что в Америке больше платят, и
питаться нужно после каждой палки от пуза, а то подрочу неделю и вся наука
остановится.
– А что бы ты хотел иметь на закуску? Учти: с
продуктами сейчас трудно.
– Мяса грамм двести. Хлеб с маслом. Можно семечек.
Стакан чаю покрепче.
– Зачем же семечек?
– Другой рукой можно грызть от скуки.
– Семечек не будет. А насчет мяса похлопочу. Мой шеф –
академик – вегетарианец. Возьму его карточку. Он большое значение будет тебе
придавать.
– И зарплату увеличить надо. Из своего кармана, что ли,
платишь?
– Увеличим. Вот организую лабораторию, ставок выколочу
побольше, и увеличим. Хорошо будем платить за твою малофейку. Злая она у тебя,
Николай. Ну, иди, а то живчики передохнут. Вахтеру скажи, что наряд на
осциллографы идешь получать.
– На чернуху я мастер, не бздите.
Иду по институту, и в первый раз во мне совесть заговорила.
Ишачат все эти доктора, кандидаты и лаборанты, а я подрочил себе в
удовольствие, и готово. Иду домой. Неловко как-то получается. А с другой
стороны, малофейка науке нужна и всей стране, значит. И рабочий день тут ни при
чем. Я аккордно на своем тромбоне работаю, курва. И вообще, это не совесть моя
заговорила, а жалко тех, кто ишачит. Вот только на дремоту повело после дроча.
И воровать лень.
Пошел в бар пиво пить с черными сухариками. Кстати, учти, от
пива стоит, надо лишь о бабе думать после пяти кружек, а не насчет поссать. Как
поссышь, стоять не будет. Как же не поссать, говоришь? Внушать себе надо уметь.
Вон, которые в Индии живут, даже не серят по месяцу и больше, а ссаки в пот
превращаются и в слезы. Я так полагаю, что по-научному, по-нашему,
по-биологицки, кал, то есть, говно, у этих йогов в запах превращается. Ну вот,
скажем, как спирт: не закроешь его, он и выдохнется. Только спирт быстро
выдыхается, а говно долго. В нем, говне, молекула другая и очень вонючая,
гадина такая. А уж про атом говенный и говорить нечего. Он, блядюга, и не
расщепляется, наверное, в синхрофазотроне. Между прочим, спрошу у Кизмы, что
будет, если он расщепится. Верняк – мировая вонь, запахнет до облаков. Ты пей.
Спиртяга высшей чистоты. Мне на месяц два литра выдают, хуй перед оргазмом дезинфицировать.
Ну, я экономию навожу. Ведь как дело было. Кизме и остальным всем выдают спирт,
а мне нет. Ну уж, хуюшки, думаю, и в пробирку грязи наскреб с каблука. Не
фраер. Кизма сразу тревогу забил.
