– Почему живчики чумазые? Трудно руки помыть?
– Надо при опыте не руки мыть, а хуй. Он, небось, в
штанах, а не в безвоздушном пространстве. Мало ли где за сутки бывает.
– Сколько тебе спирта надо?
– Два литра, – говорю.
– Многовато, триста грамм хватит.
Тут я сказал, что прежде чем за хуй браться, надо все
пальчики обтереть, на обеих, причем, руках (я ведь руки меняю), а заодно и пах.
– Хорошо, – говорит, – литр.
– Э-э! Не пойдет так дело. Литр – это в расчете на хуй
лежачий, а в самом лежачем виде, как, допустим, в холодном море. А на стоячий
надо в три раза больше. А я еще по совести прошу.
– Хорошо, два литра, – сказал Кизма, – и ни
грамма больше.
Вот и я со спиртом навсегда. А экономлю просто: протираю
лежачий, и ебал я ваши рационализаторские предложения и премии за них. Я,
блядь, самое ценное в себе отдаю науке! Я бы в Америке дачу давно уж имел на
курорте, «Линкольн» и другую недвижимость. А я, блядь, не мертвые души забиваю
государству, как Чичиков, а свежую, родную сперму. Хули я завелся, между
прочим? А не хуй на мне экономию разводить! Я – человек! Ты меня залей спиртом
– я его сам первый пить не стану. А то подебывает каждая падла, что я его при
жизни заспиртовать решил. Мандавошки! Если бы не я, они бы не диссертацию
защищали, а жопы свои на летучке у директора. На моем хуе держатся. Одним словом,
учреждение наше – НИИ – склочное и порядка в нем нету. Не то, что в тюрьме или
в МУРе.
И все ж-таки, онанизм разрушает под конец жизни нервную
систему. А то, что укрепляет – параша. Ну, ладно. До полного разрушения еще
далеко. Будем здоровы. Ты хавай. Эту севрюгу и красную икру я для тебя
специально сегодня оставил. Ну, вот так. Черную, между прочим, я не уважаю. У
меня диатез от нее. Жопа идет пятнами, чешется – ужас как, и кальций надо пить,
а он, сволочь, горький очень. Ну, вот так. О такой закуске тогда еще и в мечтах
не было. Хожу я, значит, по утрам в институт, номерок вешаю и с машками не
путаюсь, потому что боюсь лично наебаться и при сдаче спермы фуфло двинуть, как
сейчас говорят, или крутануть динамо. Привык. Решил Кизме ультиматум
предъявить.
– Ты, – говорю, – на работу простую энергию
тратишь, а я самую главную, и я, когда кончу, на ногах еле стою и под ложечкой
сосет. Может, мне жить-то еще лет пятнадцать, а вам, сукам, гужеваться.
А у Кизмы опыты прошли успешно, он даже шутил иногда –
памятник моему члену поставить заводной, чтобы он вставал с первыми лучами
солнца. В старину такие памятники были, но их снесли. Застеснялись, мандавошки.
А кого стесняться? Ведь член, кирюха, если разобраться, самое главное. Главнее
мозгов. Мы же лет мильон назад не мозгами ворочали, а хуями. Мозги же
развивались. Да если бы не так, и ракета была бы не на хуй похожа, а на жопу, и
из нее только бы вонь и грохот шли. Сама же не только до Луны… В общем, хули
говорить. Помни мое слово. Вот увидишь, когда мозгу больше некуда будет
развиваться, настанет общий пиздец. Стоять по тем временам не будет даже у
самых дураков, вроде нас с тобой. Все исключительно будут давать дуба, а в
родильных домах и в салонах новобрачных пооткрывают цветочные и веночные
магазины. А на улицах под ногами стружка будет шуршать. Столярные работы
начнутся. Ладно. Хули ты шнифта раскрыл. Не скоро это еще, и общий пиздец все
равно не состоится. Но об этом речь еще впереди.
Я и говорю Кизме, мол, набавляй: мне и прибарахлиться надо,
и телевизоры скоро выпускать начнут, а то опять воровать пойду или на водителя
троллейбуса «букашка» учиться. Хоть из своего кармана выкладывай, и я частным
образом буду тебе живчиков таскать. Две тыщи с половиной получать хочу.
– Хорошо. Уволим двух уборщиц. Оформим тебя по
совместительству.
– Ну уж, ебу я такой труд на половых работах!
– Ты будешь числиться, а убирать будут другие
лаборанты, ясно?
– Это другое дело.
– Аппетиты твои растут, надо сказать.
– Что-о-о, курва? – говорю.
– Ну-ну, не бесись. Мне ведь и десяти тысяч на тебя не
жалко. Вот, если я получу Нобелевскую премию, отвалю тебе приличную сумму. А
сейчас времена в нашей науке сложные и тяжелые. Дай бог, опыт один до конца
довести! Завтра начнем.
Ну, я обрадовался! 2500! Хуй на автобусе заработаешь, не то,
что на «букашке»! И пошел я на радостях в планетарий. Сначала поддал, конечно,
как следует. Я люблю это дело. Садишься под легкой балдой в кресло, лектор тебе
чернуху раскидывает про жизнь на чужих планетах и лунах, а ты сидишь себе,
дремлешь, а над башкой небо появляется и звезды на нем, и все планеты, которые
у нас в стране не видны, например, Южный Крест, и чтобы его увидеть, надо
границу переходить по пятьдесят восьмой статье, которая мне нужна, как
будильник. Вот мигают звездочки и созвездья разные и небо – чернота сплошная –
тихо оборачивается, а ты, значит, под легкой балдой в кресле вроде бы один на
всей Земле и ни хуя тебе, жалкой твари, не надо. И вдруг светать начинает. Пути
Млечного не видать, розовеет по краям. Хитрожопый аппарат какой-то! Потом часы
бьют: бам-бом! Зеваю. Шесть часов. Скорее бы утро и снова на работу! Слава
богу, думаю, не на нарах я лежу и не надо, шеломку похлебавши, пиздячить на
вахте, как курва с котелками… Поддал я еще в баре на радостях от прибавки и
попер к бывшему международному урке, а у него в буфете хуй ночевал, пришлось
бежать в гастроном. Ну, захмелел урка, завидует мне и велит не трепаться, чтобы
не пронюхал всякий студент-хмырь.
– Бойся, – говорит, – добровольцев, у нас их
до хуя и больше.
Я тоже накирялся в сосиску. Утром проспал, бегу, блядь, а в
башке от борта к борту, как в кузове, жареные гвозди пересыпаются. Кизма на
меня полкана спустил, кричит: «Вы задерживаете важный опыт!», а около прибора,
от которого пар идет, бегает академик в черной шапочке и розовые ручки
потирает.
Запираюсь я в своей хавирке, включаю дневной свет. Рука у
меня дрожит, хоть бацай на балалайке, а кончить никак не могу, дрожу, взмок
весь. В дверь Кизма стучит, думает, я закимарил с похмелья, и спрашивает: «Скоро
получу препарат или не скоро?» У меня уж руки не поднимаются, и страх
подступил. Все! Увольняй, бляди, без выходного пособия – пропала малофейка!
Открыл двери, зову Кизму. Так и так, что хочешь делай, – сухостой у меня,
никак не кончу. Академик просунул голову и говорит: «Что же вы, батенька,
извергнуть не можете семечко?»
Я совсем охуел и хотел сию же минуту по собственному желанию
уволиться, и тут вдруг одна младшая сотрудница, Влада Юрьевна, велит Кизме и
академику: «Коллеги, пожалуйста, не беспокойте реципиента!» то есть меня.
Закрывает дверь.
– Отвернитесь, пожалуйста, – и выключает свет
дневной. И своей, кирюха, собственной рученькой берет меня вполне откровенно за
грубый, хамский, упрямую сволочь, за член. И все во мне напряглось и словно кто
в мой позвоночник спинной алмазные гвоздики забивает серебряными молоточками и
окунает меня с ног до головы в ванну с пивом бочковым, и по пене красные раки
ползают и черные сухарики плавают. Вот, блядь, какое удовольствие!
