Ну, теперь тебе все ясно? Откуда я знаю? В сорок четвертом с
одной бабой жил в лагере – жена директора дровяной фабрики. С дровами-то вшиво
было в войну, ну он и нахапал миллион. А она, миллионерша, полхера ему откусила
без смягчающих обстоятельств. Ее посадили, а его вылечили и сказали: «Поезжай
на фронт. Развратничаешь, сволочь, когда всенародная кровь проливается». Так
что миллионы выходят боком, как видишь? Вопросы есть?
Да! И с кассиршей я жил, и с завхимчисткой, и с поварихой.
Ты лучше спроси, с какой профессией я не жил. Разве что с вагоновожатой трамвая
«аннушка». Даже с должностями жил, не то, что с профессиями. Да! Так все в
обморок падали, докажу.
Замечал, что в аптеках часто нашатырного спирта не бывает?
Почему, думаешь? Нет, его не пьют, а нюхают, он при обмороках помогает. А они
когда бывают? Или ваты нету ни в одной аптеке, значит, у всех в один день
месячные появились. Теория вероятности выпала. Анализ надо привыкать делать.
Помнишь, лезвий было нигде не достать? Эти китайцы стаю
мандавошек перекинули нам через Амур! Пришлось все вплоть до бровей брить. А я
же не стану после мудей этим лезвием скоблить бороду. Перерасход вышел по
лезвиям. Логикой думать надо, одним словом. И хватит мне мозги засерать! Налей
боржомчику, у меня изжога от твоей тупости. Любя говорю.
На чем остановились? Да, влюбился я. Въеборился по самые
уши. На другой день Кизма волком на меня смотрит, не разговаривает, а Влада
Юрьевна своим цыганским голосом говорит:
– Может быть, сегодня, Николай, вы сами? А я подготовлю
установку.
– Конечно, – говорю, запираюсь в хавирке, думаю о
Владе Юрьевне, и у меня с ходу встает. Тут она в дверь постучала, просовывает в
дверь книжку и советует:
– Вы отнеситесь к мастурбации, как к своей работе,
исключите начисто сексуальный момент, как таковой. К примеру, мог бы дядя Вася
работать в морге, если бы он рыдал при виде каждого трупа?
Логикой она меня убедила, хотя я подумал, что как же это,
если исключить сексуальный момент. Ведь тогда и стоять не будет. Однако
поверил. Одной рукой дрочу, а другой – книгу читаю. Кизма, сволочь,
олень-соперник, стучал два раза, торопил. Я его на хуй послал и сказал, что я
не Мамлакат Мамаева и не левша, и обеими руками работать не умею. Книга была
«Далеко от Москвы», интересно. Я сам ведь был на том нефтепроводе. Вот какие
судьба делает повороты. Несу пробирку с малофейкой Владе Юрьевне.
– Пожалуйста, – говорю.
– Спасибо. Вы не уходите, Николай. Вникните в суть
наших экспериментов. Анатолий Магомедович разрешил. В этой установке мы будем
сегодня бомбардировать ваших живчиков нейтронами и облучать гамма-лучами. А
затем, вот в этом приборе ИМ-1 начнется наблюдение за развитием плода. Это та
же матка, только искусственная. Наша тема: «Исследование мутаций и
генетического строения эмбрионов в условиях жесткого космического облучения с
целью выведения более устойчивой к нему человеческой особи».
Я раскрыл ебало, как ты сейчас, ничего не понимаю, но
смотрю. Малофейку мою в тоненькой стекляшке заложили в какую-то камеру. Кизма
орет: «Разряд». А мне страшно и жалко малофейку. Ты представь, нейтрон несется,
как в жопу ебаный, и моего родного живчика, Николая Николаевича, – шарах
между ног. А он – хвостик в сторону. Надо быть извергом, чтобы спокойно
чувствовать такое. Я зубы сжал, еще немного и распиздонил бы всю лабораторию.
Тут вынимают мою малофейку, смотрят в микроскоп, а она ни жива, ни мертва: и в
газ суют для активности, потом отделили одного живчика от своих родственников и
в искусственную матку поместили.
«Господи, – думаю, – куда же мы забрели, если к
таким сложностям прибегаем? Кто эту выдумал науку? Пойду лучше по карманам
лазить в троллейбусе «букашка» и в трамвае «аннушка». Особенно это меня
разобрало на эту матку искусственную. Шланги к ней тянутся, провода, сама
блестит, стрелками шевелит, лампочками, сука такая, мигает, а рядом четыре
лаборантки вокруг нее на цыпках бегают, следят, и у каждой по матке, лучше
которых не придумаешь, хоть у тебя во лбу полтора с дюймом. И поместили туда
Николай Николаевича! А что, если он выйдет оттуда через девять месяцев, а глаз
у него правый нейтроном выбит и ноги кривые, и одна рука короче другой, вместо
жопы – мешок, как у кенгуру, хуй бы ей в сумку? А? Чую: говно ударило в голову.
Хорошо, Влада Юрьевна спросила:
– Вы о чем задумались, Николай?
– Так, прогресс обсуждаю про себя, – говорю я и в
обе фары уставился на нее, сердце стучит, ноги подгибаются, дыханья нет.
Любовь! Беда!
Вечером беру спирт, закусон и иду на консилиум к
международному урке. Так и так, говорю, что делать?
– Не с твоим кирзовым рылом лезть в хромовый ряд. На
деле этом грыжу наживешь и голой сракой об крашеный забор ебнешься, –
говорит урка. – Забудь!
– Пошел ты на хуй малой скоростью, – говорю.
– Хороший ответ, молодец! Вот если бы так в райсобесе
отвечали, то никакой бюрократии в государстве не было бы. А то тянут-тянут.
Патриотизма в них ни на грош.
Урка пенсию по инвалидности хлопотал, оно видать, задумался,
приуныл, и я покандехал до дому. В сердце сплошной гной, в пору подсесть и
перезимовать в Таганке всю эту любовь. Мочи нет. И даже не думаю, есть ли у нее
муж, или его нет, насрать мне на все, глаза на лоб лезут, и учти, дело не в половой
проблеме. Бери выше. Ночь не спал, ходил, голову обливал из крана, к Кизме
постучал. Он не пустил, может, спал. Утра не дождусь. Как назло, часы встали,
взямши с хера пример.
Прибегаю я в лабораторию, все Владу Юрьевну с чем-то
поздравляют, руки трясут, в руках у нее букет, она головой кивает по-княжески.
С высоты увидела меня, подходит, дает цветочек. Кизма же, заметил я, плачет
тихо. Слезы текут.
– Николай! Для вас это тоже праздник своего рода.
У меня рыло перекосило шесть на девять. И что бы ты думал?
Оказывается, Влада Юрьевна попала от меня искусственно в первый раз то ли в
РСФСР, то ли во всем мире. Как, как? Ну, и олень сохатый! На твои рога только
кальсоны вешать, а шляпу – большая честь. Голодовку когда объявлял? А я
объявлял. Меня искусственно кормили через жопу. Ну и навозились с ней граждане
начальники! Только воткнут трубку с манной кашей, а я как пердну – и всех их с
головы до ног. Они меня сапогами под ребра, газы спущают, опять в очко кашу или
первое, уже не помню. А я опять поднатужусь, кричу: «Уходите, задену». Их как
ветром сдуло. Откуда во мне бздо бралось – ума не приложу. От волюнтаризма,
наверное… а может, от стального духа. Веришь, перевели меня из казанской тюрьмы
в Таганку, чего и добивался. Похудел только.
Короче, Владе Юрьевне вставили трубочку, и по трубочке мой
Николай Николаевич заплясал на свое место. Вот в какую я попал непонятную
историю. Не знаю, как быть, что говорить. Только чую – скоро чокнусь. Мне бы
радоваться, как папаше будущему и мать своего ребенка зажать и поцеловать, а я
стою в тоске и думаю: «Ебись ты в коня вся биология, жить бы мне сто лет назад,
когда тебя не было».
