И вот там, где раньше была одна тьма, возник свет. Гарион
увидел, как рваную тучу пронзил луч сверкающего голубого света. И когда этот
луч достиг земли, все руины, казалось, начали купаться в его ярком сиянии. И к
этому лучу, который подобно огромной, раскаленной добела колонне простерся к
земле с ночного неба, присоединились другие лучи – красного, желтого, зеленого
и других оттенков, которые Гарион не смог бы даже назвать. Подобно радуге при
грозовой туче, огромные столпы света выстроились в ряд у распростертого тела
Торака. И Гарион, еще неясно, ощутил, что в центре каждого стоит сверкающая
фигура. Это вернулись боги, чтобы скорбеть по ушедшему брату. Гарион узнал
Олдура, а потом и остальных. Мара еще плакал, а Исса с погасшими глазами,
казалось, извивался подобно змее в сияющем столпе бледно-зеленого света. Лицо
Недры было хитрым, а Чолдана – гордым. Белокурый Белар, бог олорнов, выглядел
как дерзкий плут, хотя лицо его, так же как и лица его братьев, было скорбным
из-за смерти Торака.
Боги вернулись на землю, озаренные светом и сопровождаемые
чудесной музыкой.
Мертвенный воздух Ктол Мишрака внезапно ожил, потому что
каждый столп света издавал свою ноту, и эти ноты слились в такой мелодичной
гармонии, что она, казалось, отвечала на все когда-либо заданные вопросы.
И наконец, как бы присоединяясь в другим, с неба медленно
опустился ослепительно белый столп света, в центре которого стоял облаченный в
белые одежды Ал, странный бог, которого Гарион видел однажды в Пролге.
Фигура Олдура, все еще охваченная сияющим голубым ореолом,
подошла к древнему богу алгосов.
– Отец, – с грустью сказал Олдур, – наш брат,
твой сын Торак, убит.
Ослепительно белая фигура Ала, отца других богов, подошла по
усыпанной обломками земле к безмолвному телу Торака.
– Я сделал все, чтобы убедить тебя уйти с этого пути,
сын мой, – мягко сказал он, и единственная слеза стекла по его щеке. Затем
он повернулся к Олдуру. – Подыми тело брата своего, сын мой, и помести его
в какое-нибудь более подходящее место. Мне больно смотреть, что он лежит так
низко, на земле.
Олдур и присоединившиеся к нему братья подняли тело Торака и
положили его на огромную каменную плиту, лежащую среди древних руин, а затем,
встав вокруг этого ложа, стали оплакивать кончину бога-Дракона энгараков.
Как всегда, бесстрашно, и, казалось, даже, не понимая, что
светящиеся существа, которые сошли с небес, не люди, Миссия совершенно спокойно
подошел к сверкающей фигуре Ала. Он протянул свою маленькую руку и настойчиво
начал теребить одеяние бога.
– Отец, – сказал он. Ал посмотрел вниз.
– Отец, – повторил Миссия, вероятно, запомнив
слово, сказанное Олдуром, который тем самым раскрыл тайну, кем в
действительности был бог алгосов. – Отец, – снова сказал малыш. Затем
повернулся и показал на неподвижное тело Дерника. – Миссия! – Каким
то странным образом это звучало скорее как приказ, чем просьба.
Лицо Ала стало строгим.
– Это невозможно, дитя, – ответил он.
– Отец, – настаивал малыш. – Миссия. Ал
вопросительно посмотрел на Гариона, и в этом взгляде читалась неуверенность.
– Просьба ребенка важна, – мрачно сказал он,
обращаясь не к Гариону, а к тому сознанию, которое находилось в нем, – и
она возлагает на меня обязательства… Но ее выполнение требует пересечения той
границы, которую мы не можем переходить.
– Границу нельзя переходить, – ответил
бесстрастный голос, говоривший устами Гариона. – Твои сыновья вспыльчивы,
Святой Ал, и, однажды нарушив ее, могут поддаться искушению сделать это еще
раз, а это, возможно, изменит то, что не должно меняться. Давайте не будем
создавать условий, при которых Судьба может еще раз пойти двумя расходящимися
путями.
Ал вздохнул.
– Но тем не менее, – сказал голос, – не дашь
ли ты и твои сыновья свои силы орудию моей воли, чтобы он мог пересечь эту
границу?
Ал был изумлен.
– Так и граница останется неприкосновенной, и твое
обязательство выполнено. Иначе это никак не может свершиться.
– Пусть будет, как ты желаешь, – согласился Ал,
затем повернулся и обменялся многозначительным взглядом со своим старшим сыном
Олдуром.
Олдур, все еще в ореоле голубого света, оторвался от
скорбных раздумий о погибшем брате и повернулся к тете Пол, все еще
склонявшейся над телом Дерника.
– Успокойся, дочь моя, – сказал он ей. – Его
жертва была и ради тебя, и ради всего человечества.
– Это слабое утешение, Повелитель, – ответила она
с глазами, полными слез.
– Это был лучший из людей.
– Все люди умирают, дочь моя, как лучшие, так и худшие.
В своей жизни ты видела это много раз.
– Да, Повелитель, но это совсем другое дело.
– Что ты имеешь в виду, любезная моя Полгара? –
Олдур, казалось, чего-то от нее добивается. Тетя Пол закусила губу.
– Потому что я любила его, Повелитель, – ответила
она наконец.
На губах Олдура мелькнула едва заметная улыбка.
– Разве это так трудно сказать фазу, дочь моя? Полгара
не могла ответить и снова склонилась над безжизненным телом Дерника.
– Хотела бы ты, чтобы мы воскресили этого человека,
дочь моя? – спросил тогда Олдур. Она подняла голову.
– Это же невозможно, Повелитель, – сказала
она. – Пожалуйста, не шутите так над моим горем.
– Давай, однако, будем считать, что это
возможно, – ответил Ал. – Хотела бы ты, чтобы мы воскресили его?
– Всем сердцем, Повелитель.
– А зачем? Ради какой цели стоит просить о его
воскрешении?
Она опять прикусила губу.
– Он станет моим мужем, Повелитель, – выпалила она
наконец, и в голосе ее слышался вызов.
– И это тоже было так трудно сказать? Однако уверена ли
ты, что эта твоя любовь не вызвана горем и что, как только этот добрый человек
будет воскрешен, ты не отвернешься от него? Ведь он, ты должна признать это,
весьма зауряден.
– Дерник никогда не был заурядным, – сказала она с
неожиданной пылкостью.
– Он самый лучший и самый храбрый человек в мире.
– Я не хочу проявлять к нему неуважение, Полгара, но
ведь у него нет никаких особых способностей. В нем нет силы Воли и силы Слова.
– Разве это так важно, Повелитель?
