– Не завидуй!
– Вы были близки? – не выдержал Уар.
– Подите к черту с вашей ревностью! – рассердилась Анастасия.
– Я полагаю, что имею право знать.
– Да, если вам угодно себя мучить! Арсений пылал! У него жаркие руки и жадный рот! Он чуть меня не съел! – хохотала Анастасия.
– Боже правый! За что мне такая мука?! Я вас никуда не отпущу!
– Митя, разве я мало радовала тебя? Разве я не дала тебе счастья? И разве один ты его заслуживаешь? Я, по твоему совету, стала суфражисткой: я сама выбираю себе мужчин, – говорила этуаль, косясь на камень.
Ах, зачем он добывал из нее правду, если от этой правды теперь невозможно дышать? Уар с горечью осознал, что даже доподлинное приобщение ничего не даст. Она все равно будет поступать, как ей взбредет в голову, а его мука будет длиться вечно. Женщинам, понял он, вообще несвойственно размышлять о вечном. Женщины так устроены, что думают только о сиюминутном и строят планы даже не на одну свою короткую жизнь, а, скажем, – на утро. Или – на вечер. В лучшем случае – на год гастролей.
«Как глупо все, как безнадежно, – думал царевич. – Я нуждаюсь, молю о гораздо большем, чем она может мне дать».
Он приблизился к оттоманке и накрыл этуаль всем телом. Анастасия попыталась спихнуть его с себя, но он сжал ее запястья, словно сковал ледяными оковами. И когда она перестала сопротивляться в ожидании ласк, уткнулся лицом в ее порфирную шею с голубой бьющейся жилкой и отпил.
Потом он хотел уехать из дому, все равно куда, лишь бы подальше от этой бестии, которую он так и не смог обуздать и которая, поселившись в его сердце, теперь выедала его изнутри. Но силы покинули его. Уар прошел в спальню и упал на кровать вниз лицом. Глоток ее крови словно застрял в его горле и жег. Что за мука?
Неслышно отворилась дверь, шелохнулась портьера. Он вдруг подумал, что сейчас ее теплые ладони повинно коснутся его измученного тела и согреют, и в тот же момент царевич ощутил удар в спину. Он словно узнал дамасский клинок, вошедший в его плоть, – тот, который он любил больше всех». Она пришла отворить мою кровь и забрать свой глоток, – подумал он о возлюбленной и поразился ее решимости и силе духа. Ах, нет, не глоток, а камень – злополучный алмаз, зародившийся когда-то в земном чреве и вытянутый лунным притяжением на поверхность. Кровь вытекала из раны толчками, мысли путались. Он еще слышал шум в гостиной и ждал, когда же она наконец перестанет шуршать тряпками, громыхать шкатулками и уберется. – Ну почему, почему я каждый раз с разбегу, с размаху всем сердцем бьюсь об острые камни? И сколько бы ни прилагал усилий, и как бы ни рвал сердце, в итоге оказываюсь в одной и той же куче дерьма? – предавался отчаянию царевич. – Неужели мне не суждено познать радость взаимной любви? Любви, а не пользы… Кто-нибудь любил меня, кроме матушки? Что за дьявольское отродье эти женщины? Они – самое главное испытание мужчины, – вдруг, на пятом столетии своего существования, понял царевич. – Я опять не прошел его, – признался он себе».
Оставшись один, царевич дотянулся до аппарата и телефонировал Бомелию. Аптекарь знал свое дело. Остановив августейшую кровь, он пустился в рассуждения о природе смертных: ненадежной, лживой, продажной и предательской.
– Доверять смертным не следует. Они ведь только того и ждут. Стоит выказать им свое благоволение, как они тут же залезут к вам и в душу, и в карман. И вывернут и то, и другое наизнанку.
Под назидательное ворчание лекаря Уар забылся тяжелым сном, а пробудившись к следующему полудню, убедился, что злополучного алмаза и след простыл. Значит, мерзавец уверен, что получил все возможное: и камень, и фемину. Ну что ж… его ждет горькое разочарование. И наказание. А вовсе не мировые гастроли.
И потянулись дни ледяного отчаяния. Царевич чувствовал, что он больше не властен над своим рассудком, и никто, никто не в силах остановить это безумие: ни друг, ни враг. Один только камердинер находился при нем неотлучно и возвращал понемногу к жизни своими россказнями и увещеваниями.
– Погуляли бы, барин! А-то ведь таете на глазах. А в Москве нынче весело. Давайте-ка я в театр вас соберу – подкормитесь чуток тепленьким, сладеньким.
Царевич поднял на слугу полные боли глаза.
– Ну не в театр. Зачем же непременно в театр? В ресторацию езжайте. Бобрище ваш вон что ни день, то пьяный… Отчего не принимаете? Переживает он ведь. Китаец приходил – черт его знает зачем. Я не велел пускать, да дворник, дурак, не усмотрел – кошку гонял. Откуда она только взялась?
– Погоди, он что – в дом вошел?!
– Проскользнул, подлец! Извиняйте, барин. Но как меня увидал, так и порскнул наружу.
«При чем тут китайцы?» – подумал Уар, рассердился и встал, ощутив прилив сил.
Глава 24
Неверный лик Фортуны
Адаманский никак не ожидал, что фемина вернется к нему с приданым. Алмаз, который он выпасал в Африке почти два года, попал теперь именно в его руки. И репортер, хоть и был удивлен до крайности, все же находил такой оборот Фортуны вполне справедливым. Алмаз осветил ему новый путь. Он понимал, что продать его будет невозможно. Да и жить праздным наблюдателем, подобно господину Углицкому, ему было неинтересно. Адаманский жаждал бурной деятельности. Он полагал, что алмаз следует распилить и продавать по частям по мере надобности, вкладывая полученные деньги в дело. Делом он себе назначил Анастасию и ее творчество.
Обратившись к знакомому московскому ювелиру, коего спас однажды от неприятностей в виде потери реноме, Адаманский к великому своему огорчению узнал, что распилить алмаз ой как непросто. Никто из московских мастеров не брался, хотя каждый из них в той или иной форме выказывал желание посмотреть на камень.
– Мы поедем за границу. Там и распилим, – говорил он Анастасии. – Ювелиры говорят, что это под силу только Ашеру. К нему и повезем. Я узнавал – это очень известная фирма, им можно доверить алмаз.
Дайте бедному, но амбициозному человеку истинное богатство, и он непременно сделает с ним какую-нибудь чудовищную глупость! У бедного человека нет навыков обращения с истинным богатством. Он представления не имеет, как обратить сие чудо себе на пользу. Теперь же, имея в руках уникальный, единственный в мире камень, Адаманский испытывал серьезные финансовые трудности. Наличие в его доме Анастасии и украденного ею алмаза исключало возможность обратиться к меценату за финансированием текущих расходов – сценических костюмов, билетов на проезд до Амстердама. Зная о происхождении камня, хоть и не владея информацией о том, каким образом он оказался в Москве, репортер все же догадывался, что в полицию по поводу пропажи господин Углицкий обращаться не станет. В конце концов что украла у него этуаль? Средства, на которые тот собирался жить? Да нет же! Средств, полагал Адаманский, у сего господина на десять жизней хватит. Она украла у него всего-то возможность любоваться алмазом. Любование алмазом – это ли не распутство? Это ли не истинный разврат? Да именно от этакого распутного эстетства Рим пал!
