– Давай колись, что затеял. Или Параклисиарху сдам, – без обиняков ответил на странное предложение Епифан.
Лангфельд поглядел в голубые канонизированные глаза бывшего лакея и вздохнул.
– Иди, иди… – отогнал он от столика колдыря, выразительно скребущего нечистую шею, и приступил к нелегкому разговору. – Вот мы с тобой – кто?
– Кто? – переспросил Епифан, не желая облегчать вору задачу.
– Мы с тобой – «и другие официальные лица». На мавзолее стоим вторым рядом в дни торжеств народных. Упираясь носом в первый ряд.
– Ну и?
– Носом упираемся в первый ряд. А задницей – в алмаз. Сечешь?
– Что? – Лангфельд вздохнул.
– А то, что я, к примеру, стою и думать больше ни о чем не могу. Я на этом мавзолее, как принцесса на горошине, – алмаз задницей чувствую… сквозь гранит… И ведь не нужен он мне. А только природа и призвание берут свое.
Ощущение это было Епифану хорошо знакомо, тем не менее никаких позывов оно в нем не рождало. А если когда и случался мысленный грех, то лакей гнал его от себя по причине бессмысленности и бесперспективности каких-либо действий в этом направлении. Но Лангфельд по природе своей был противником общего. И теперь явно затевал нечто грандиозное, если не рассчитывал справиться в одиночку и привлек соратника. Птицелов молчал, с интересом ожидая, на какой козе предпримет следующий заезд к нему медвежатник. У соратников, подозревал Епифан, не должно быть общего имущества. Общее имущество, в отличие от общих взглядов, портит отношения. Общими у единомышленников должны быть только враги. Общий враг сплачивает, а общее имущество порождает нехорошие мысли и противоправные действия. Что и наблюдается среди плоти – сплошь несуны и растаскиватели общего добра по личным норам. А уж общий алмаз – и вовсе явление несусветное. Никому никакого проку. Одна головная боль по поводу сохранности. Так думал бывший лакей, но озвучивать свои мысли не спешил.
Делать было нечего, и Лангфельд приступил.
– В общем, не нравится мне это хранилище. Как специалист могу сказать, что оно – ненадежное.
– А ты знаешь надежней?
– Знаю.
– Ну не тяни уже меня за гланды…
– Я полагаю, что следует воспользоваться достижениями науки и техники и вывести алмаз на околоземную орбиту. Надо только подтолкнуть ракетостроителей к созданию проекта орбитальной пилотируемой станции. Я даже название ей придумал: «Алмаз».
– Ну что ж – хорошее название, – одобрил птицелов. – Полетит-то кто?
– Мы с тобой и полетим. Чего мы тут не видели? А там – красиво! И алмаз в безопасности. Затаримся сгущенкой и полетим.
Отмазка в виде заботы о безопасности объекта была, конечно, хороша. Но само мероприятие представлялось чрезвычайно хлопотным. Да и рискованным к тому же: в случае катастрофы станции соратникам светило на веки вечные остаться на околоземной орбите неказистыми спутниками Земли, заглядывающими мертвыми глазницами в иллюминаторы последующих покорителей космоса. Брр…
И вообще, что-то в голове Епифана не складывалось, и это его беспокоило. Сгущенка была неприкосновенным запасом нетрадиционных потребителей, и получить к ней доступ было еще сложнее, чем к алмазу. Отвечал за резервы Бомелий, строгий учет и контроль над ними вела главбух Митрофания.
– Скажи, ты это сам придумал или подсказали?
Тон, каким задан был вопрос, не оставил у Лангфельда сомнений, что лакея так просто не проведешь.
– Бомелий навел на мысль. А что такого? Беспокоится о сохранности…
– Ну-ну… А тебе не приходит в голову, что аптекарь этот – не так прост. Сам он доступа к алмазу не имеет. Власти не доверяет – диссидентствует. Вот и решил нашими руками жар загрести. А?
– Он же обещал сгущенку… А Митрофания согласилась профинансировать проект орбитальной станции.
Вот теперь интрига окончательно прояснилась, выявив истинного заказчика и автора затеи. Впрочем, кто сказал, что эта парочка сможет проконтролировать исполнение? Тем не менее лакей решил доиграть эту сцену до конца.
– Да на что тебе консервы, коли тут свежачок всегда под рукой?
Но Лангфельду надоело приводить аргументы.
– Слушай, если очканул, то так и скажи. Уламываю тебя, как девку. Да любой другой на твоем месте…
Епифан, не будучи любителем острых ощущений, по доброй воле ни в какой такой космический отряд, пожалуй, не пошел бы. Но плоть вся сплошь хотела в космонавты, и юшка тогдашних москвичей, в которой энтузиазма было больше, чем гемоглобина, подтолкнула его к неведомым приключениям.
К собственному немалому удивлению, приятели умудрились без сучка без задоринки пройти медкомиссию, руководствовавшуюся в данном случае, очевидно, не показаниями приборов, а своей партийной принадлежностью, и были допущены к тренажерам. С большим удовольствием покатались они на «аттракционах», но едва не сорвали программу подготовки космонавтов. Дело в том, что полученные в результате моделирования параметры выводились на приборы и средства индикации пульта космонавта. Данные о состоянии наших партийных нетрадиционных потребителей производили неизменный фурор в научной среде на протяжении всей серии опытов. Они рвали в клочья все представления о человеческих возможностях. Выходило, что в соответствии с полученными результатами их можно смело посылать в другую галактику – в полет продолжительностью в несколько миллионов световых лет. И экипаж можно было делать не сменным, а постоянным. Стрелки измерительных приборов начинали бешено вращаться в обратную сторону, приборы горели, ученые волновались, впадали попеременно то в депрессию, то в эйфорию, и уходили на больничные.
Несмотря на рекордные результаты, к полетам приятели допущены все же не были, поскольку не прошли главный тест: на улыбку. Улыбка данных партийцев выглядела несколько зловещей. Зато накатались они вволю и сохранили благодаря этому самые светлые воспоминания о социалистическом прошлом: грандиозном в смысле свершений и веселом в смысле собственной удали молодецкой.
Но камень уже был извлечен из хранилища и передан Элизию Бомелию. Впервые за долгую жизнь аптекарь не знал, как поступить с богатством. В его квартире оказался самый дорогой предмет в мире. Самый дорогой и самый бесполезный в нынешних исторических условиях. Бомелий мучился непростым вопросом до головной боли и бессонницы.
– Что за времена настали? Богатству невозможно найти применения. Ни продать, ни обменять… Только сдать государству. Или смахивать с него пыль, пока этот строй не рухнет.
– С чего бы ему рушиться? – пожимала плечами баронесса Розен. – Плоть находит строй правильным и справедливым.
– Это от отсутствия информации.
– Уж не собираешься ли ты взяться за открывание глаз социуму?
– Диссидентов и без меня хватает. Пока еда не кончится, так и будут с закрытыми глазами жить. Нет, ну ты подумай! Гипотетически я могу купить всю Москву. Но не позволяют законы.
