— Поверь, однако, что для него сие стало средоточием
всей его жизни. Когда пошел тебе девятый год, мать твоя понесла, и дитя, кое
она произвела на свет, оказалось не кем иным, как Афраэлью, Богиней-Дитя, и в
миг рождения ее все мечты и надежды Заласты обратились в прах, ибо жизнь твоя
всецело принадлежала теперь твоей малой сестре. Гнев Заласты был беспределен, и
скрылся он один в лесной чащобе, ибо самое лицо его выдавало его затаенные
мысли. Много он странствовал, выискивая могущественнейших магов Стирикума, даже
подвергая опасности душу свою, отверженных и проклятых. Искал он лишь одного —
средства, коим человек смертный мог бы уничтожить бога; ибо отчаяние породило в
нем непостижимую ненависть к Богине-Дитя, и неустанно искал он ее гибели.
Принцесса Даная громко ахнула.
— Молчи и слушай, — строго сказала ей мать.
— Я просто удивилась, мама.
— Никогда не показывай этого. Всегда старайся
сдерживать свои чувства.
— Хорошо, мама.
— Шел шестой год жизни Богини-Дитя в сем новом
воплощении, — продолжала Ксанетия, — когда Заласта, обезумевший от
безнадежности, ибо все, с кем ни говорил он, твердили ему, что цель его
недостижима для смертного, обратился к более простым средствам. Надеясь, быть
может, что Богиню-Дитя можно застичь врасплох или же что в нежных своих летах
не обрела она еще полного могущества, замыслил он безрассудный план одолеть ее
простою силой. Хотя сама Богиня бессмертна, мыслил он, быть может, смертно ее воплощение,
и, буде удастся убить его, принуждена будет Богиня искать иной сосуд для духа
своего.
— И это сработало бы? — спросил Келтэн у Спархока.
— Почем мне знать? — Спархок осторожно взглянул на
дочь.
Даная медленно, как бы между прочим, покачала головой.
— Во исполнение своего отвратительного замысла принял
Заласта облик эленийского священника и пришел в нищие хижины тамошних крестьян,
и всяко чернил перед ними стириков родного своего селения, выставляя их
идолопоклонниками и почитателями демонов, коих черные обряды требуют крови
эленийских девственниц. Так сильно воспламенил он их лживыми своими наветами,
что в некий день собрались невежественные крестьяне и обрушились на мирное
стирикское селение, убивая всех, кто попадался им на пути, и предавая огню все
жилища.
— Но ведь там же был и дом Сефрении! — воскликнула
Элана. — Как он мог быть уверен, что и ее не убьют?
— Сие было ему безразлично, королева Элении. Воистину
мнилось ему, что лучше бы Сефрения умерла, нежели досталась Афраэли, —
лучше горе, что когда-нибудь минет, чем бесплодное стремление к невозможному.
Вышло, однако, так, что утром того самого дня Богиня-Дитя уговорила сестру свою
пойти в лес за цветами, а потому, когда эленийские крестьяне разоряли селение,
ни Сефрении, ни Афраэли там не было.
— Заласта рассказывал мне эту историю, — перебил
ее Спархок. — Он сказал, что был в лесу вместе с Сефренией и Афраэлью.
— Сие неправда, Анакха. Был он тогда в селении,
разыскивая их обеих.
— С какой же стати он солгал?
— Быть может, лгал он даже и перед самим собою. Деяния
его в тот день были чудовищны, а природе людской свойственно таить сотворенные
мерзости даже от самих себя.
— Может быть и так, — согласился он.
— Постигнешь ты глубже всю силу ненависти и отчаяния,
владевших Заластой, узнав, что и родные его погибли в тот же день, —
продолжала Ксанетия. — Истинно так, и отец, и мать, и сестры его пали под
дубинками и косами беснующихся дикарей, коих сам же Заласта и привел в селение,
пали на его же глазах.
— Я не верю тебе! — с отчаянием воскликнула Сефрения.
— Беллиом свидетель того, что я говорю правду,
Сефрения, — спокойно отвечала Ксанетия, — и, ежели я нарушила клятву
свою ложью, сэр Келтэн лишит меня жизни. Подвергни меня испытанию, сестра.
— Заласта говорил, что крестьян подбили напасть на наше
селение твои соплеменники — дэльфы!
— Он лгал тебе, Сефрения. Велико было его
разочарование, когда узнал он, что Афраэль — и ты также — уцелели. Схватившись
за первую мысль, пришедшую ему на ум, переложил он собственную вину на моих
сородичей, рассудив, что ты тем более охотно поверишь худшему о тех, кого уже
привыкла ненавидеть. Он обманывал тебя с детских твоих лет, Сефрения из Илары,
и обманывал бы поныне, если бы Анакха не вынудил его сбросить личину.
— Так ты поэтому так ненавидишь дэльфов,
Сефрения? — догадалась Элана. — Ты считала, что они виноваты в гибели
твоих родителей.
— И Заласта, силясь сокрыть собственную вину, не терял
ни единой возможности напомнить ей об этой лжи, — сказала Ксанетия. —
Столетиями отравлял он мысли ее ненавистью к дэльфам, наполняя враждой ее
сердце, только бы не усомнилась она в его к сему непричастности.
Лицо Сефрении исказилось, она уткнулась лицом в ладони и
разрыдалась.
Ксанетия вздохнула.
— Открывшаяся ныне истина разбередила в ней давнее
горе. Она оплакивает родных своих, коих нет на свете уже много веков. —
Она взглянула на Алиэн. — Уведи ее отсюда, милое дитя, и утешь. Сефрения
более всего нуждается сейчас в женском сочувствии и утешении. Скоро выльются
все ее слезы, и горе тогда Заласте, буде он когда-нибудь попадется в ее руки.
— Или в мои, — угрюмо вставил Вэнион.
— Кипящее масло, мой лорд, — деловито предложил
Келтэн. — Свари его в масле живьем.
— Хороши также крючья, — прибавил Улаф. —
Длинные крючья со славными острыми зубьями.
— Это обязательно? — содрогнувшись, осведомился
Сарабиан.
— Ваше величество, — сказал Келтэн, — Заласта
причинил боль Сефрении. Двадцать пять тысяч пандионцев — не считая рыцарей из
других орденов — сочтут, что это касается их лично. Заласта может водрузить над
своим логовом целый горный хребет, но мы все равно до него доберемся. Рыцарей
церкви нельзя назвать особо цивилизованными людьми, и, когда кто-то причиняет
боль тем, кого мы любим, это будит в нас худшие инстинкты.
— Отменно сказано, — пробормотал Спархок.
— Мы отвлеклись, господа, — напомнила им
Элана. — Казнь Заласты мы успеем обсудить, когда поймаем его. Ксанетия,
когда и как он оказался замешанным в нынешних событиях? Он действительно
заключил союз с Киргоном?
