Речь идет о страхе внушенном, бредовом, основания которого
сам трясущийся интеллигент не может объяснить. В него запустили идею-вирус,
идею-матрицу, а он уже сам вырастил какого-то монстра, который лишил его
способности соображать. Вот, большинство интеллигенции в 1996 г. проголосовало
за Ельцина (особенно красноречива позиция научных городков). Социологи,
изучавшие мотивы этого выбора, пришли к выводу: в нем доминировал страх – перед
Зюгановым! Никаких позитивных причин поддержать Ельцина у интеллигенции уже не
было. Полностью растоптан и отброшен миф демократии. Нет никаких надежд
просочиться в «наш общий европейский дом». Всем уже ясно, что режим Ельцина
осуществляет демонтаж промышленности и вообще всех структур современной
цивилизации, так что шансов занять высокий социальный статус (шкурные мотивы)
интеллигенция при нем не имеет.
Если рассуждать на холодную голову, то овладевшая умами
образованных людей вера («Придет Зюганов и начнет всех вешать») не может быть
подтверждена абсолютно никакими разумными доводами, и этих доводов в разговорах
получить бывает невозможно. Более того, когда удается как-то собеседника
успокоить и настроить на рассудительность, на уважение к законам логики, он
соглашается, что никакой видимой связи между сталинскими репрессиями и
Зюгановым не только нет, а более того, именно среди коммунистов сильнее всего
иммунитет к репрессиям. Тем не менее, предвыборная стратегия Ельцина,
основанная на страхе, оказалась успешной.
Если бы этот страх лишь грыз и мучил душу интеллигента, его
можно было бы только пожалеть. Но психоз стал политической силой, потому что
ради избавления от своего комплекса интеллигенция посчитала себя вправе не
жалеть никого. Поддержать такие изменения в стране, которые причиняют
несовместимые с жизнью страдания огромному числу сограждан. Видя воочию эти
страдания, антисоветская интеллигенция, тем не менее, поддерживает причиняющий
эти страдания режим, оправдывая это единственно своим избавлением от самой же
созданного страшного привидения.
Одним из важных мотивов в антисоветских стенаниях элитарной
интеллигенции был, как ни странно, чисто шкурный – «при советской власти нам
недоплачивали!». Странно было именно то, что эти жалобы очень сочувственно
воспринимались массовым сознанием – такова была любовь к народным артистам и
поэтам.
В среде научной интеллигенции эта тема тоже муссировалась,
но с гораздо меньшим успехом. В лаборатории иногда кто-нибудь заводил такие
речи: «Помнишь, стажер у нас был из Штатов, тупой такой? Вот, получает 30 тыс.
долларов в год. А ты бы сколько там получал?» Это были странные речи. Казалось
бы, какая связь? То Штаты, а то тут. Разные страны, разные деньги, разный хлеб,
все разное. Нелепо вырывать какой-то один элемент и его сравнивать. Ответишь в
таком духе, собеседник сразу меняет тему разговора, не спорит. Но, видимо,
кружки единомышленников на этот счет складывались уже с 60-х годов, и между
собой часть ученых эту тему мусолила. Удивительно несистемное мышление. Скажи
прямо: нравится мне в США, а тут не нравится!
Но все же, по моим оценкам, среди ученых большого
распространения шкурный мотив не имел. В среде художественной интеллигенции –
другое дело. И когда во время перестройки наши таланты заговорили об этом
сокровенном, ушам своим трудно было поверить. Какими обделенными они предстали!
И самое поразительное, что они скрупулезно высчитывали, сколько им советская
власть недоплатила – но чудесным образом забывали о том, что она им дала и
каков был уровень потребления у них по сравнению с работниками других
профессий.
Помню, выступала по телевидению Мария Миронова. Мне она
всегда казалась посредственной артисткой, которая где-нибудь в Голливуде вообще
бы перебивалась с хлеба на квас. Но почему-то перестроечная закулиса сделала из
нее и Андрея Миронова каких-то символических гениев, и экран для ее рассуждений
предоставлялся очень часто. Она и подняла эту больную тему – как советская
власть держала великих артистов в черном теле и безжалостно вырывала у них
кусок хлеба, заработанный большим нервным напряжением и вдохновением.
М.Миронова говорила о себе, но выходило, будто она выражает
мнение всего своего цеха (в чем я искренне сомневаюсь). Но весь ее рассказ был
удивительно противоречив (вот уж некогерентность в чистом виде). Перед тем как
начать свою песню о «черном теле» и низких доходах, она со вкусом и даже со
страстью рассказывала о том, что собрала одну из лучших в мире коллекций
фарфора – такое у нее было увлечение. Казалось бы, она должна была бы смекнуть,
что бесплатно антикварные фарфоровые вазы нигде в мире не даются, даже таким
актрисам, как она. Значит, были у нее при советской власти денежки.
В 80-е годы моя семья снимала дачу в очень хорошем месте
недалеко от Москвы, и мы ходили на речку мимо дачи М.Мироновой. Полгектара
прекрасной земли, дом с газом, телефоном, канализацией и т.д., к дому асфальтированное
шоссе. Да и в Москве квартира, судя по телепередаче, незаурядная. Об этих
мелочах, полученных от государства, артистка вообще забыла упомянуть. Они ею
были получены как бы из воздуха, как часть природы, по какому-то высшему праву.
Спасибо, мол, за то, что вы есть. А на самом деле это была именно плата, и
очень немаленькая.
Но с Мироновой много требовать и не приходится. А вот, в
июле 1999 г. в передаче “Тихий дом” (с С.Шолоховым) откровенничает моя любимая
певица, замечательный наш голос – Елена Образцова (Лауреат Ленинской и
Государственной премий, Герой Социалистического Труда). Она ударилась в
философию и стала рассуждать о роли счастья и страдания в творчестве: “Один
момент в жизни сделал меня счастливой – это ненависть”. Ведущий состроил
удивленное лицо: мол, как так? И певица поведала ужасную историю. Она
договорилась с Аббадо участвовать в записи “Реквиема” Моцарта. Приехала в Милан
и узнает, что эту партию дали другой певице. Почему? Аббадо ей объясняет, что
якобы какой-то чиновник из Министерства культуры СССР забыл прислать какую-то
телеграмму, необходимую для заключения контракта. Образцова, по ее словам,
“была потрясена, возмущена, почувствовала себя абсолютной рабыней” и захотела
остаться за границей – она “возненавидела СССР”.
А как же счастье? Оно пришло попозже, вечером, когда она в
концерте пела с Аббадо в сцене судилища, где посылала проклятья жрецам – “я
проклинала Советскую власть”. Проклинала не забывчивого чиновника, не своего
друга Аббадо, который поленился позвонить ей, чтобы ликвидировать недоразумение
(если только дело и вправду было в телеграмме, а не в обычных артистических
интригах). Нет, она проклинала ни много ни мало советскую власть и ненавидела
страну. А ведь она прошла типично советский путь в искусство – в провинциальном
городе училась петь классические арии во Дворце пионеров.
Можно бы понять – натура художественная, впечатлительная,
был у нее в Милане момент аффекта. Но говорить это через много лет как о важном
и дорогом для нее моменте жизни (“счастье”), по центральному телевидению всему
народу – это какая-то невероятная бесчувственность. Неспособность положить на
одни весы свою обиду и свое проклятье. Так же, как говорить о той обиде, какую
нанес ей Советский Союз – у нее из квартиры забрали предоставленный ей на время
хороший рояль. Поминать это человеку, который на свои доходы мог бы десятки
таких роялей купить.
