В статье «Патология цивилизации и свобода культуры» (1974)
Конрад Лоренц писал: "Функция всех структур – сохранять форму и служить
опорой – требует, по определению, в известной мере пожертвовать свободой. Можно
привести такой пример: червяк может согнуть свое тело в любом месте, где
пожелает, в то время как мы, люди, можем совершать движения только в суставах.
Но мы можем выпрямиться, встав на ноги – а червяк не может".
Отказ от обсуждения тех ограничений и «несвобод», которые
придут на смену советским ограничениям и несвободам, выдает недобросовестный
характер антисоветских рассуждений. Ведь даже в связи с совершенно конкретными
утверждениями наших демократов были сделаны предупреждения виднейшими западными
философами и политиками. Например, одним из главных пунктов в антисоветском
проекте было признание безработицы – но Улоф Пальме в книге «Шведская модель»
специально обсуждал роль безработицы как самого мощного средства сокращения
свободы человека.
Еще более общим требованием «антисоветской партии» было
достижение экономической свободы, «свободы рынка». На этот счет высказался
К.Поппер, философ открытого общества, либерал, которого так превозносили наши
демократы. В своей главной книге «Открытое общество и его враги» он писал:
«Неограниченная экономическая свобода может быть столь же саморазрушающей,
сколь и неограниченная физическая свобода… Дело в том, что тот, кто обладает
излишком пищи, может заставить тех, кто голодает, „свободно“ принять рабство,
не используя при этом никакого насилия».
Лидер германских социал-демократов О.Лафонтен сказал проще:
«Там, где свобода рынка становится самоцелью, там ограничивается свобода
человека» («Общество будущего. Политика реформ в изменившемся мире». М., 1990,
с. 155).
Второй источник непонимания, которое эксплуатировали
антисоветские идеологи, был создан тем, что категория свободы была представлена
как общечеловеческая, не зависящая от времени и пространства, от культуры и исторических
условий. На самом же деле трудно назвать другое понятие, столь изменчивое и
зыбкое, как свобода. Можно сказать, что без четкого изложения ее профиля, без
дотошного перечисления ее признаков вообще нельзя даже грубо представить себе,
что подразумевает под этим словом та или иная социальная группа.
Вот пример, сколь различны были представления о свободе в
одной и той же культуре почти в одно и то же время. Парижане, штурмуя Бастилию,
были уверены, что идут на этот штурм во имя свободы. А немного времени спустя
Де Токвиль, изучая эту революцию, пишет, что в 1789-1794 гг. люди, «забыв о
свободе, пожелали сделаться равными рабами»).
Для православного человека идея ловить в Африке людей и
продавать их в рабство показалась бы абсолютно несовместимой с понятием
свободы, а философы либерализма думали иначе. Один из отцов либеральной
философии Джон Стюарт Милль писал: «Деспотизм может быть оправдан, когда дело
идет о народах варварских и когда при этом его действия имеют целью прогресс и
на самом деле приводят к прогрессу. Свобода не применима как принцип при таком
порядке вещей, когда люди еще не способны к саморазвитию путем свободы; в таком
случае лучшее, что они могут сделать для достижения прогресса, – это безусловно
повиноваться какому-нибудь Акбару или Карлу Великому, если только так будут
счастливы, что в их среде найдутся подобные личности». Африканцы не были так
счастливы, и пришлось ношу Карла Великого взвалить на себя белому работорговцу.
Думаю, каждый согласится, что во время перестройки подавляющее
большинство советских людей было уверено, что переход от нашего «тоталитаризма»
к свободному обществу будет означать торжество социальной справедливости. Мы же
Фон Хайека не читали, мы верили его поклонникам типа А.Н.Яковлева. А Фридрих
фон Хайек писал в 1975 г.: «Попытка осуществить социальную справедливость
несовместима с обществом свободных людей».
В общем, можно считать, что все рассуждения антисоветских
идеологов о свободе были построены на большом методологическом подлоге – саму
категорию свободы они представили широкой публике ложно. Но каково же все-таки
содержание этой категории – не у тех, кто стал объектом манипуляции, а у
сознательных сторонников антисоветского переворота? Причем сознательных не
исходя из своих временных шкурных интересов, не из надежды поймать рыбку в
мутной воде переворота, а тех, кто отрицал саму сущность советской структуры
свобод и несвобод. Можно ли реконструировать их туманно высказываемые идеалы?
Политики уходят от сути конфликта, обсуждая пpоблемы второго
уровня, а то и вообще административные («свобода подписки на газеты и
журналы!»). Для выяснения сути конфликта надо брать вещи фундаментальные и
чистые. Свобода слова! Свобода самая чистая и вpоде бы самая бесспоpная.
Тут проблема в том, что эта свобода никем под сомнение не
ставится, даже Ниной Андpеевой. А между тем на ней-то и можно все пpовеpить.
Потому-то pазpушение наших культуpных устоев pади «возвpащения в цивилизацию»
как pаз и началось с тpебования «полной гласности», что в пpеделе это и есть
абсолютный деспотизм господствующего меньшинства. Полная гласность
(«пpозpачность»), напpимеp, возможность читать мысли дpуг дpуга, сделала бы
совместную жизнь людей невозможной. Она бы сразу привела к полной атомизации, разъединению
людей, что и является идеалом либерализма. Человеческие связи pазpываются поpой
пpосто потому, что «добpохоты» сообщают тебе то, что ты и так знаешь, но пpо
себя. Это – твое сокровенное, о чем не должны говорить посторонние.
Во вpемя выбоpов 1993 г. ведущие телевидения любили
«сpезать» кандидатов хитpым вопpосом: «Как вы думаете, допустима ли цензуpа?».
Мол, скажет «да, допустима» – попался, сталинист. А ведь вопpос достоин идиота.
Стоит чуть-чуть подумать, и видно: без цензуpы вообще не существует общества и
человека. Человек возник из обезьяны именно благодаpя моpальным запpетам на
свободное пpоявление инстинктов. Откуда взялось само понятие «нецензуpное
выpажение»? Из того факта, что есть цензуpа – запpет на использование в
ноpмальной ситуации опpеделенных слов.
Не место здесь поднимать эту большую тему, но ведь цензура –
охранитель слова. Более того, даже художественное слово без цензуры вянет
(говорят: «Отмена цензуры подпиливает зубы слову»). М.М.Пришвин, вспоминая
«трескучее время» по сравнению с советской цензурой, записал 12 января 1919 г.:
«Кто знает, быть может, цензурное насилие над словом играет роль снега,
засыпавшего теперь наши поля: он губит стебли и цветы, но сохраняет молчаливые
подземные корни».
Постыдное убожество антисоветской мысли уже в том, что
свободу слова представили не как проблему бытия, а как критерий для дешевой
политической оценки: есть свобода слова – хорошее общество, нет свободы слова –
плохое. Если в наше плохое общество внедрить свободу слова, оно станет получше.
На деле речь идет о двух разных типах общества.
«Освобождение» слова (так же, как и «освобождение», превращение в товар, денег,
земли и труда) означало прежде всего устранение из него святости, искры Божьей.
Оно означало также отделение слова от мира (от вещи). Слово, имя переставало
тайно выражать заключенную в вещи первопричину. Это была культурная мутация,
скачок от общества традиционного к гражданскому, западному. Но к оценке по
критерию «плохой-хороший» это никакого отношения не имеет, для этого важна
совокупность всех данных исторически черт общества. И гражданское общество
может быть мерзким и духовно больным и выхолощенным, и традиционное, даже
тоталитарное, общество может быть одухотворенным и возвышающим человека.
