Та же поза, что и на картине, где она в ночной рубашке. И на той, где она обнаженная.
— Не шевелись, — сказал я и зажег точечный потолочный светильник над каруселью.
Она посмотрела на меня затуманившимися глазами.
— Не шевелись, — повторил я, залюбовавшись игрой света на ее изогнутой шее, плавной линией подбородка, ложбинкой между грудей. Ее веки и ресницы отливали золотом. И на фоне золотой туши для ресниц глаза казались еще синее.
Я взял фотоаппарат и стал снимать ее в двух ракурсах. Она сидела очень спокойно, но в то же время абсолютно не скованно. Я кружил вокруг нее, а она словно плыла в воздухе, фокусируя взгляд именно так, как мне было нужно.
Потом я остановился и пристально на нее посмотрел.
— Не могла бы ты снять платье? — произнес я.
— А я уж думала, ты никогда не попросишь, — с легкой долей сарказма в голосе ответила она.
— Клянусь, никто не увидит снимков.
— Конечно, я уже такое слышала, — засмеялась она.
— Нет, я серьезно.
Она бросила на меня ничего не выражающий взгляд и, немного помолчав, сказала:
— Но тогда это будет пустой тратой времени и сил!
Я не стал отвечать.
Она скинула туфли, соскользнула на ковер и стянула через голову платье. Ни сорочки, ни бюстгальтера, ни трусиков на ней не было. Если бы я догадался залезть к ней под юбку, то нащупал бы влажные волосы на лобке. Нет, я так не могу! Срочно необходимо переключиться на что-то другое.
Только черный шелковый пояс с подвязками, держащими кружевные чулки. Она отстегнула чулки и сняла их. Затем снова уселась боком на лошадку, скромно скрестив ноги и обхватив правой рукой медный шест. Она, эта похожая на панка девочка-женщина, излучала спокойное удовлетворение. Казалось, еще немножко — и она улыбнется. И она действительно улыбнулась.
Она не испытывала ни малейшего смущения.
Я был настолько потрясен, что даже на секунду перестал фотографировать.
У меня вдруг возникло дурное предчувствие, ощущение, будто должно произойти нечто страшное, какого я еще ни разу в жизни не испытывал. Я чувствовал себя виноватым из-за того, что смотрел на нее. Чувствовал себя виноватым из-за того, что был с ней и фотографировал ее. Я вспомнил свои слова, брошенные в лицо Алексу. Что талант рисовать для детей — мой счастливый билет и для меня нет ничего лучше. Неправда. Ее портреты в стиле ню там, наверху, были лучше. Намного лучше…
Она была так невинна в своей раскрепощенности.
А ее улыбка — такой милой. Милой, и только. Своей улыбкой она явно давала мне понять, что в моей просьбе позировать обнаженной нет ничего дурного. Так уж все сложилось, перевесив чашу весов: ее красота, декадентский макияж, карусельная лошадка, ее созревшее тело, даже ее пухлые щеки с ямочками.
— Ну давай же, Джереми! — воскликнула она. — Что случилось?
— Ничего, — ответил я, щелкнув фотоаппаратом. — Можно мне написать с этого картину?
— Джереми, какой ты смешной, — сказала она, чмокнув жевательной резинкой. — Конечно можно.
Я забрался вместе с ней под душ. Я намылил ей тело, а потом нежно смыл мыло губкой, а она стояла, запрокинув голову, под струей воды и ловила капельки воды полуоткрытым ртом. Затем я капнул ей на волосы шампунь и начал осторожно втирать, отчего те становились все мягче и мягче. Она прижималась ко мне грудями и тихонько постанывала, словно я доставлял ей невыразимое удовольствие. Господи, как же я хотел ее! Мы еще не поднимались ко мне в мастерскую, но она сказала, что не возражает позировать в голом виде. Да, она согласилась, а потому это могло и подождать.
После того как я вытер ее полотенцем, мы сидели рядом на кровати и я осторожно расчесывал ей волосы. На ней была моя накрахмаленная рубашка, которую она не стала застегивать. В мужской рубашке Белинда казалась совсем маленькой.
— Не могла бы ты заплести косу? — попросил я. — А то я не умею.
Улыбнувшись, она согласилась. Я с удивлением наблюдал за тем, как быстро и ловко она управляется с волосами. Она заплела две косы, оттянув волосы назад с висков. Очаровательно. Прелестный гладкий лоб. Косы мы стянули двумя резинками, так как лент у меня, естественно, не было.
Когда она закончила, то стала выглядеть лет на шесть, не больше. Мужская рубашка скрывала грудь, и мне были видны только две небольшие выпуклости и гладкий упругий живот.
Надо бы сфотографировать ее в таком виде. Но это может подождать до утра. Сейчас же меня сводили с ума ее косички и пристальный взгляд.
Я поцеловал ее сперва в лоб, потом — в губы. И началась волшебная ночь: мы снова были в одной постели. В комнате было очень тепло и совсем темно — только свет фар проезжавших мимо машин пронизывал тьму.
Когда она повернулась ко мне спиной, зарывшись лицом в подушку, я увидел пробор, разделяющий косички, которые делали Белинду совершенно неотразимой. Маленькая Бекки Тэтчер.
Уже засыпая, я взял Белинду за руку.
— Только не вздумай сбежать, не предупредив меня!
— Привяжи меня к столбикам кровати, и я никуда не денусь, — прошептала она.
— Очень смешно!
Белинда только захихикала в ответ.
— Ну что, обещаешь?
— Я не уйду. Хочу увидеть картины.
Утром я дал ей свои старые джинсы, предварительно обрезав их. Конечно, они были ей велики, но она туго стянула их на талии моим ремнем, а рубашку завязала спереди узлом. В таком наряде, с торчащими косичками она чем-то напоминала девчонку-сорванца Норманна Рокуэлла.
[8]
Я еще не успел переодеться, то есть снять халат и тапочки, но все же решил провести Белинду наверх.
Пока мы поднимались по лестнице, я успел пару раз ее щелкнуть, а затем провел в мастерскую и показал своих ню.
Белинда молча разглядывала картины. Солнечные лучи били в глаза, и ей пришлось заслониться рукой. Редкие волоски на ее загорелых руках и ногах на солнце казались золотыми.
— Джереми, они великолепны! — ахнула она. — Они замечательные.
— Но ты должна понять, что тебе нечего бояться, — произнес я. — Я ведь обещал, что их никто не увидит.
Белинда нахмурилась и поджала губы.
— Ты что, хочешь сказать, не сейчас, когда меня не поймать?
— Нет. Я имел в виду — никогда.
— Я же не останусь на всю жизнь шестнадцатилетней!
Вот оно как. А я ведь до последней минуты продолжал надеяться на то, что ей все же восемнадцать, хотя прекрасно понимал абсурдность подобных надежд.
