ГЛАВА 20
— Вениамин!
Чей это голос? Откуда я его знаю? Волна. Медленная волна. Голос благоухал. Он был до безумия светлый. Причинял боль. Мне показалось, что кто-то ломом пытается приподнять мне веки. Что-то твердое без конца било в виски.
Я вдруг сделался маленьким и сидел верхом на вороной лошади, которую под уздцы вели по полю. Женщина в желтом костюме и бежевой широкополой шляпе стояла рядом, она звала:
— Вениамин!
Я бессознательно поднялся со скамьи. Решил, что пойду к себе и немного посплю. Жара и духота сделались невыносимыми. Письмо Андерса было влажным от пота. Когда я разжал пальцы, оно приклеилось к моей ладони.
Что-то странное было в этом лице. Мне пришлось сказать себе, что, как только я пойду, оно исчезнет, потому что, будь это действительность, я знал бы, что мне делать. У меня все было продумано заранее. Еще с детства. Все, что я скажу и что она мне ответит.
Опять этот голос! Откуда в копенгагенском дворике морской ветер? Или это обычная тоска? Тоска произнесла:
— Вениамин?.. Ты не узнал меня?
Тогда маятник стал раскачиваться. Сперва медленно. Потом все быстрее и быстрее. Мне пришлось ухватиться за него, чтобы остановить. Но это не помогло. Я повис на нем и стал раскачиваться вместе с ним.
Да, я раскачивался из стороны в сторону. Где-то в мировом пространстве. Наконец я не выдержал этого безумного движения и был вынужден сесть. Однако деревянная скамья не спасла меня от него, и я предпочел снова встать.
Холодная, влажная рука на лбу. Бегущая рядом вода. Почему никто никогда не починит этот кран? Почему все такое ненадежное? Почему я не пошел и не лег, пока еще было время?
Аромат усилился. Я невольно поднял руку, чтобы защититься от него. Прогнать. Он вернулся к ней на грудь. Жакет был расстегнут. Теплая кожа под тонкой тканью. Ее лицо! Так близко! Неужели можно к нему прикоснуться?
Не справившись с собой, я произнес только одно слово:
— Мама!
Я повторял его снова и снова. Годы исчезли. Все вернулось на круги своя. Как было до русского. Я растворился в собственном теле. Прижался к ней. И плакал.
Она крепко держала меня. Не помню, что произошло и что я говорил. Помню только, что она крепко держала меня. И ее светлые глаза смотрели мне в лицо. Спокойно. Немного задумчиво, словно силы у нее были уже на исходе. Недоверчиво, как будто она думала: «А ведь это он!»
Она меня видела!
До сих пор она еще ничего не сказала мне. Только: «Вениамин!..» и «Ты не узнал меня?»
Тем не менее мы вместе вошли в дом, точно годами договаривались, что спрячемся от всех. Поднялись по лестнице в запахе жареного лука.
В комнате я еще некоторое время бессильно опирался на спинку кровати, не отрывая от нее глаз. Подошел, шатаясь, к раскрытому окну, потом — обратно. И все не отрывал от нее глаз.
Она сняла жакет и шляпу. Села на кровать. И у нее вырвалось что-то похожее на вздох.
Кто-то бросал в стену мячом. Я считал удары. Двадцать один. Потом все стихло. Наступила мертвая тишина.
Можно было представить себе, будто это и есть блаженный покой смерти. Но в эту смерть вторглась вдова Фредериксен — она хочет предложить матери молодого господина Грёнэльва чаю со льдом или минеральной воды.
Дина поблагодарила и спросила, можно ли подать нам это в комнату. Нам надо о многом поговорить. Если не затруднит…
Нет, это нисколько не затруднит вдову Фредериксен.
— Ваш сын столько работал и занимался в последнее время, что это отразилось на его здоровье. Он не похож сам на себя. — Вдова Фредериксен давала понять, что внимательно наблюдала за мной. Словно я был главной персоной в доме.
Минеральную воду подали в самых красивых бокалах, какие только нашлись у вдовы в буфете.
В комнате раздался голос Дины. Коснулся, как ветер, моих ушей. Простые, будничные слова. Ничего не значащие вопросы. Правда ли, что я был болен? Нет ли поблизости подходящего кафе, где мы могли бы поесть?
Поесть?
Где-то во мне текла спокойная полноводная река, и по ней все плыло. Все, что говорила Дина.
Какие светлые у нее глаза! Неужели они всегда были такие прозрачные? Как я мог их ненавидеть? Как мог когда-то считать ее виноватой? В чем?
Мне пришлось схватить ее руки, чтобы искупить все. Но под взглядом ее прозрачных глаз река сама вынесла на поверхность слова:
— Ты должна увидеть дочь Карны!
Дина улыбнулась. И все стало просто! Просто! Пока она не спросила:
— Дочь Карны?
По-моему, только тогда я понял, что это действительно Дина.
* * *
Она сидела и выжидательно смотрела на меня. Бог и Дина, оба смотрели на меня. Меня вдруг затрясло.
Наконец я сказал себе, что это ничего не значит. Абсолютно ничего. И река потекла дальше, унося слова Дины. Они поднимались со дна маленькими пузырями. От старых, лежавших на дне бревен, которые медленно превращались в ил. От рыбешек, прятавшихся под берегом. Я даже видел, как они поблескивают в воде.
Вдруг Дина встала и подошла к двери. Я бросился за ней. Крепко схватил за руку и потянул к себе:
— Нет! Не уходи! На этот раз ты не сбежишь от меня!
В голосе у меня прозвучала угроза. Я строго смотрел на Дину, пока она старалась освободить свою руку. Но глаза у нее были спокойные. Подозрительно спокойные.
— Я не сбегу, Вениамин! Мне надо только выйти во двор.
— Нет! Нет! Останься!
Она закрыла глаза, но тут же открыла и посмотрела на меня почти нежно.
— Хорошо. Пойдем вместе. Я отпустил ее руку.
— А потом пойдем куда-нибудь и поедим. — Она надела шляпу.
Я встал между нею и дверью. Она подошла к футляру с виолончелью и положила на него руку. Ничего не сказала, только показала, что видит ее.
— Ну? — сказала она. — Ты не наденешь сюртук? Чтобы у тебя был приличный вид?
Я повиновался.
Перед уходом глаза Дины несколько раз обежали комнату.
— Значит, здесь вы и жили, и ты, и Юхан?
— Да.
— Тебе здесь нравится?
— Я здесь живу.
В дверях она спросила:
— Ты теперь всегда говоришь по-датски? — Значит, заметила!
— Да.
— И со мной тоже?
— И с тобой тоже.
Я не мог видеть ее лица — она шла впереди меня. Но не показалось, что она улыбается. Зря я ей так ответил. Надо было самому посмеяться над этим. Сказать, что это вошло в привычку. Да что угодно.
