Кафе у канала. Дина вслух читала мне меню, вывешенное у входа, точно я был слепой. Я же тем временем изучал ее кожу. Мочки ушей с жемчужинками. Линию губ. Грудь. Талию, обтянутую длинным жакетом. Она была старше и стройнее, чем я ее помнил. Глубокая складка между бровями. Кажется, раньше она была глубже? Странно. Может, теперь ее мысли смягчились? Меня охватила детская ревность. Поэтому я перевел взгляд на ее виски. Проседь.
За столиком в кафе я уже почти обрел равновесие. Придумал даже особый прием — смотрел на ее ноздри. Таким образом я как будто оставался в стороне. Когда Дина немного поворачивала голову, я видел ее профиль. Высокие скулы. Верхняя губа у нее была почти прямая. Я не мог вспомнить, замечал ли я это раньше. Но впадинка над губой была глубокая. Словно чей-то твердый палец, желая исправить прямоту губы, сделал эту впадинку такой четкой и глубокой. Уголки губ приподнимались так, как я помнил. Или мне только казалось, что помнил, потому что знал об этом?
Неужели я когда-то боялся ее? Я не знал, что сказать. Все упреки и обвинения, приходившие мне в голову за эти годы, куда-то исчезли. Куда вообще подевались все слова? Почему я не смотрю ей в глаза и не говорю то, что думаю?
Дина ела то же, что и я. Ветчину, сыр, черный хлеб. И пила крепкое пиво. Мы долго молчали. Между каждым глотком я пожирал ее глазами. Она была сдержанна. Раза два прикоснулась к моей руке.
— Не ешь так быстро! — строго сказала она.
Я замер — она мне приказывает! — и невольно улыбнулся. И продолжал есть уже медленно. Несмотря на это, я закончил еду намного раньше, чем она.
— Ты должна познакомиться с моим другом Акселем! — вдруг выпалил я, точно мальчик, который наконец придумал, чем можно занять взрослого.
— А что в нем особенного?
— Особенного? У него есть привычка закусывать водку сырыми яйцами… Этому он научился, конечно, не дома. Он из пасторской семьи.
Я замолчал и покраснел, поняв, как это глупо. Я не видел свою мать с детства, и первое, что я сообщаю ей, — как Аксель закусывает водку.
Глаза Дины смеялись. Я осмелел. После сытной еды и кружки крепкого пива я не таясь разглядывал ее. Мне даже захотелось ее разозлить. Сбить с нее эту невозмутимость. Вывести из себя. Теперь бы я сумел удержать ее, даже если б она рассердилась настолько, что захотела уйти.
— Сегодня я получил письмо от Андерса! Столько событий в один день! Хочешь прочесть его?
Она отрицательно покачала головой. Я сделал вид, что не заметил этого, и вынул письмо из кармана сюртука.
— Я сам прочту его тебе!
— Нет! — властно сказала Дина.
— Почему «нет»?
Словно защищаясь, она отгородилась от меня рукой.
— Ты просто трусишь! — процедил я сквозь зубы. Только я произнес эту дерзость, как понял, что говорю уже не по-датски. Это разозлило меня еще больше.
— Пусть так, — медленно сказала Дина, даже не обратив внимания на то, что я перешел на норвежский.
— Ты не читала писем, которые мы тебе посылали?
— Я их все получила, Вениамин. Но тогда мне нужно было быть одной. Всему свое время.
— Ты так считаешь? Она подперла подбородок руками. Уголки губ у нее улыбались, но глаза были серьезные.
— Спрячь это письмо. Оно адресовано тебе, а не мне, — сказала она.
Я начал читать письмо вслух.
Думал, что она встанет и уйдет и тогда я смогу устроить ей сцену. Но Дина не двигалась и только смотрела на меня.
Я пытался придать своему голосу необходимые интонации и в то же время не спускал с нее глаз. Это было не просто. Некоторое время слова кружились между нами как мухи, не нужные ни ей, ни мне. Я понял, что она была права. Потому что Андерс не присутствовал в этих словах. Он был только инструментом в моей борьбе с ней.
Я сложил письмо и продолжал складывать, пока в моих пальцах не оказался маленький комок бумаги.
— Расскажи лучше о себе, — попросила Дина. — То, что, по твоему мнению, мне нужно знать.
— Зачем?
— Затем, что я здесь и хочу тебя слушать!
Как странно! Этот язык! Как давно я не слышал его! Я растрогался, и это разозлило меня. Дина говорила так, будто только что приехала из Рейнснеса. Сегодня. И никогда никуда не уезжала.
— Я закончил ординатуру. Теперь я врач. И у меня есть чемоданчик с полным докторским набором.
— Но это же великолепно, Вениамин! Я никогда не думала, что ты станешь доктором…
— А что в этом плохого?
— Ничего. Это замечательно! Но я думала, ты предпочтешь читать романы и всякое такое…
Она действительно это сказала, действительно похвалила меня! Но что-то меня насторожило. Это следовало сказать по-другому. Какого черта она приплела сюда романы?
Я стоял на прибережных скалах и видел, как Дина бежит вверх по аллее. К русскому. В его объятия. Я стоял в воде и тянул лодку, чтобы вытащить ее на берег.
Один. Вот она добежала до русского. Лодка была слишком тяжелая.
Меня затошнило. Ветчина, сыр и темное пиво рвались наружу.
— Больше тебе нечего сказать мне? Ты получила мое письмо, в котором я пишу, что заявлю на себя?
— Получила.
— Теперь ты знаешь все!
— Нет, Вениамин! Всего не знает никто. Но я узнала достаточно, чтобы приехать сюда. Надеюсь, ты еще ничего никуда не заявил?
О чем она говорит: о погоде?
— Черт тебя побери, Дина, о чем ты говоришь: о погоде?
— Нет.
Она медленно вытерла губы кончиками пальцев и откинулась на спинку стула. Глаза ее спрятались в тени.
— Ты ни в чем не виноват, Вениамин. И ты это знаешь!
— Не виноват?.. А кто же тогда виноват?
— Ты решил покарать Вениамина за то, что Дина не позволила отправить себя на каторгу?..
В этот час в кафе было почти пусто. Но все равно она говорила слишком громко. Следовало заставить ее говорить потише. Нас могли услышать.
— Ты меня бросила… — прошептал я.
Уголки губ снова улыбнулись. Точно ли это была улыбка? Но если не улыбка, то что же? Дочка Карны впервые подала голос, когда я держал ее на руках. У нее были те же уголки губ!
Дина наклонилась над столом и крепко обхватила мои запястья, даже слишком крепко:
— Да, Вениамин, я тебя бросила. Иначе ты и не можешь к этому относиться!
Наконец-то она призналась в этом! Она сидела передо мной. Держала меня за руки…
Я все еще стоял с ее картонкой для шляп. Я все еще сидел на дереве и в ярости звал ее, когда она плыла на лодке к пароходу.
