— Почему ты прислала мне только старую черную Библию? Чтобы я подумал, будто ты умерла?
Она ответила не сразу. Мы с ней были заточены в этом кафе с закопченным потолком и стенами. В снопе лучей, которые проникали сюда через плохо вымытое окно, можно было различить замок Христиан-борг.
— Понимаешь, я думала… Ничего другого я не могла для тебя сделать. Мне хотелось, чтобы ты обрел наконец покой, — неуверенно проговорила она.
Я не смог произнести презрительных слов, которые вертелись у меня на языке: «Как мило с твоей стороны, прислать мне Библию!» или «Ты могла бы прислать Библию и Андерсу. Он тоже ее заслужил!»
Ничего этого я не сказал. Я разглядывал свои руки.
— Ты знаешь, что я был в Берлине?
— Да. Ты ведь забрал виолончель.
— Почему ты не захотела со мной встретиться?
— Я не знала, что ты приехал. Я была в Париже.
— Не верю!
Мы некоторое время смотрели друг на друга. Потом она сказала:
— Это понятно.
Все заполнила пустота. Абсолютная пустота.
— Я когда-нибудь лгала тебе, Вениамин?
— Не знаю. Но кое о чем ты, конечно, умалчивала!
— О том, что собираюсь уехать? Я говорила!
— Не помню.
— Я понимаю. Это было слишком трудно.
Она крутила в пальцах нитку, которая вылезла у нее из рукава, и не спускала с меня глаз.
— А почему ты приехала теперь?
— Я должна была заставить тебя понять…
— Что понять?..
— Что ты не должен брать на себя чужую вину.
— О чем ты говоришь?
Она не спешила. Но потом произнесла очень тихо и внятно:
— Ты ни в чем не виноват, Вениамин. Однажды осенью Дина Грёнэльв застрелила из ружья Лео Жуковского, а Вениамин Грёнэльв стоял на камне и все видел. С тех пор он лишился матери.
Ее лицо заледенело. Глаза — две полыньи.
Она сказала это! Здесь, в кафе. Но ведь это ничего не меняло.
— Тебе этого достаточно, Вениамин? Можно ли ответить на такой вопрос? Наступила мертвая тишина. Официант расставлял на полках стопки тарелок. Я видел звуки, но не слышал их.
— Спасибо тебе, что ты не сдался и заставил меня приехать сюда!
Она это сказала! Я сам слышал!
И снова текла река. И все плыло. И Дина тоже. Не очень молодая женщина плыла по реке среди своих слов. Она еще пыталась сохранять невозмутимость, хотя и знала, что это безнадежно.
Мы остались в кафе одни. Официант, в белом грубом переднике, кружил возле нашего столика, давая понять, что нам пора уходить. Я испугался, как бы он все не испортил, заговорив с нами, и начал рыться в карманах.
Дина опередила меня и достала из сумочки деньги.
Я смотрел на картину, висевшую на стене. Парусник в черной раме. И думал, что, когда все кончится, когда река унесет в море и нас, и наши слова, я все равно буду видеть перед собой эту шхуну из кафе у канала.
На улице Дина схватила меня за руку и весело сказала:
— А ты вырос! И даже очень!
— Зато ты стала меньше! — дерзко парировал я. Это помогло. Мы шли и осторожно улыбались друг другу. Солнце садилось. Шлоттсхольмен, церковные колокольни и самые высокие крыши купались в его последних лучах. Красный кирпич оно превращало в червонное золото. Между домами одна за другой возникали тончайшие перегородки из света, тени и пыли.
— А в Рейнснесе в это время года солнце вообще не заходит, — сказала Дина.
— Да.
— Неплохо бы сейчас глотнуть морского ветра и увидеть полуночное солнце, — легко продолжала она. Слишком легко.
Я-то понимал, о чем она говорит.
Дина остановила проезжавшего мимо извозчика.
— Мне надо заехать на вокзал за моим багажом и найти себе ночлег.
Теперь она была такая же, как в прежние дни. Деловая, немногословная, энергичная.
— Поедем куда-нибудь к морю. Ты знаешь тут какое-нибудь подходящее место?
— Все зависит от того, что тебе нужно и сколько ты сможешь заплатить.
— Мне нужно, чтобы пахло мылом и морем. Чтобы были чистые полотенца и две кровати.
— Две?
— Конечно! Ты уже слишком большой, чтобы спать с мамой!
— А у нас хватит денег, чтобы поехать за город? — спросил я, тут же загоревшись этой мыслью.
Дина уже торговалась с извозчиком. Сперва мы заберем ее багаж, потом заедем на Бредгаде за моими вещами. Вскоре все было решено — и место, и цена. Извозчик знал как раз то, что нам нужно. У него есть брат, который сдает рыбацкий домик севернее Клампенборга.
— Но туда можно поехать и поездом, — заметил я. Дина обернулась ко мне. Наконец она стала такой, какой я ее помнил, — Диной из Рейнснеса.
— Так порядочные коммерсанты не поступают. Сперва ты заставил продавца сказать, где находится товар, а потом хочешь лишить его причитающейся ему прибыли. К тому же я не желаю тереться коленями о чужие ноги и слушать претензии какой-нибудь матроны, которой нужно место для ее пожитков и собачонки. Поездом я уже сыта по горло, по крайней мере на какое-то время.
* * *
Когда мы приехали на Бредгаде, я один поднялся наверх. Вдова Фредериксен, с блестевшим от пота носом, выбежала в коридор — она так жалеет, так жалеет, ей хотелось пригласить на обед мою мать и меня… Но, к несчастью, заболела ее сестра, и ей пришлось поехать в Роскильде, чтобы проведать ее. Эта поездка — сущий кошмар и…
Она продолжала говорить, хотя я пытался втолковать ей, что мы поели и теперь на несколько дней уезжаем за город.
Тогда она обрушилась на меня с предупреждениями о ключах, пожаре и ведре с нечистотами.
Я быстро собрал в матросский мешок необходимые мне вещи и две книги, а она все стояла в дверях и говорила, говорила… Случайно мой взгляд упал на виолончель. Я схватил ее и бросился к двери.
— Ключи! — потребовала вдова Фредериксен и вдруг помянула черта, что позволяла себе крайне редко.
Я остановился в изумлении:
— Что-нибудь случилось?
— Нет-нет! Ничего страшного. Просто тот молодой человек, с которым вы постоянно встречаетесь, заходил сюда и интересовался вами.
— Аксель? Высокий? С густыми белокурыми волосами?
— Да-да, Аксель. Он просил передать, что зайдет еще раз. Сегодня вечером.
Сперва я думал, что он ничего не знает про нас с Анной. Но теперь мне пришло в голову, что именно знает, потому и приходил. Я остановился с виолончелью в одной руке и матросским мешком в другой.
