Мужчины изучали науки, слушали лекции и спорили о политике. Меня это удивило и разочаровало. Но я не подавал виду.
Тем не менее именно литература сделала нас с Акселем, так сказать, побратимами. Однажды вечером перед Новым годом я рассказал ему, как в грустном одиночестве встречал Рождество у вдовы Фредериксен на Бредгаде. Я тогда с большим трудом читал в оригинале «Госпожу Бовари» Флобера.
Мы с Акселем сидели в кафе, которое называлось «Аптека», и я пытался втолковать ему, что нашел у Флобера подтверждение всем своим мыслям. Аксель решил, будто я хочу выглядеть умней, чем есть, но отнесся к этому спокойно.
— Интеллигентные люди приходят на землю, чтобы убедиться в том, что все повторяется, и даже благословить этот порядок, — трагически произнес я.
— Не вижу в этом ничего особенного, — улыбнулся Аксель.
Я сделал вид, что не заметил намеренной насмешки в его словах, и продолжал развивать свою мысль. Он покорно слушал, не скрывая скуки.
— Повторяется все, не только такие само собой разумеющиеся вещи, как прием пищи, работа желудка, движение конечностей; люди влюбляются, интригуют и тому подобное. Решительно все повторяется в этом вечном хороводе. И все имеет один-единственный конец. А именно бессмысленную смерть! — проговорил я, почти, не переводя дыхания.
Аксель вздохнул, пока я набирал в легкие воздух. И между прочим, дважды поправил мой датский язык.
— Конечно, я понимаю, что поэт хотел показать нам также и великую трагедию. Но все заслонила форма. Она чересчур плоская.
— Ты рассуждаешь как старик! И ты слишком буржуазен. Я читал, что французская буржуазия хотела посадить Флобера в тюрьму. — Он засмеялся.
— Я буржуазен? — с негодованием воскликнул я.
— Конечно, потому ты и сердишься. Ведь это всего лишь литературное произведение. Верно? Что в этом романе такого необычного?
— Он считается неприличным.
— Почему?
— Из-за образа Эммы Бовари, — нетерпеливо объяснил я и хотел снова углубиться в философию. Но Аксель этого не допустил.
— Объясни, что в ней представляется тебе неприличным? — с интересом попросил он.
— Ну-у… — Я замялся. — Это не так легко объяснить.
— Ты считаешь, что о таких женщинах, как Эмма, не стоит писать? — Аксель улыбнулся.
— Она заставила доктора, своего мужа, произвести операцию новым методом. Он с этим не справился. Для нас, будущих докторов, этот момент должен быть особенно важен. Между прочим, я мог бы сделать это гораздо лучше. Я имею в виду — написать книгу, — похвастался я.
— Напишешь, когда перестанешь быть красной девицей, — весело сказал он.
Я покраснел и замолчал. Невозможно было угадать заранее, что скажет этот пасторский сынок.
— Ты просто не читал этот роман.
— Да, не читал. И мне надоели твои словоизвержения. Давай лучше поговорим о Бодлере, — предложил Аксель.
— Это трудно, — признался я.
— Почему? После трех кружек пива ты всегда начинаешь читать его стихи!
— Это другое дело.
О Бодлере я не мог говорить ни с кем. Мне было стыдно, что его стихи производили на меня такое сильное впечатление. Действительно, я несколько раз читал их вслух. И потом раскаивался в этом. Для меня стихи Бодлера — чистая магия. Меня одинаково очаровывало и описание длинной похоронной процессии, и надежда поэта, которая поднимала свой черный флаг над его склоненной головой.
— Самое лучшее в стихах Бодлера — это женщины, — сказал я, пытаясь найти хоть что-то, что было бы интересно нам обоим. К тому же это была правда.
— Почему же?
— Они такие неистовые. Жестокие, буйные, опасные. В них есть что-то нечеловеческое.
— Ты хочешь сказать, что их можно взять с собой в постель и они избавят тебя от тоски по живой женщине? — спросил он.
— Не знаю.
— Не могу поверить, что тебя так интересует поэзия! Ты просто хочешь показать, что очень начитанный и умный. Хвастаешься, как все норвежцы! — Аксель захохотал.
Я возмутился и стал излагать свои соображения, почему стихи Бодлера так волнуют меня.
— Они тебя возбуждают? — Аксель оживился.
— Как сказать…
— Чтобы стихи Бодлера могли возбуждать! Ведь он пишет только о змеях и смерти! Верно? И что же ты испытываешь?
— У меня появляется желание что-нибудь предпринять…
— Это касается женщин? Или…
— Вообще! Что-нибудь совершить.
— Господи Боже мой! — простонал он.
Я определенно произвел на него впечатление. Ему все-таки удалось выманить меня из моей раковины.
— Я знал когда-то одну женщину… — начал я.
— И что же? — Аксель облизнул губы и затаил дыхание.
— Ее звали Андреа… Она была такая… Она приходила ко мне по ночам…
— Не может быть! Когда это было?
— Давно, — уклончиво ответил я.
Он долго смотрел на меня, и я опять покраснел.
— Смелей! И что же дальше?
— Она ложилась со мной, ласкала меня и… — И что?
— Делала все остальное… Все.
Рассказывая о жене кожевника и его кожаном фаллосе и наблюдая в то же время за лицом Акселя, я вдруг усомнился в достоверности этой истории. Может, я все это выдумал? Увидел во сне?
— Должно быть, она была извращенка? — Глаза у Акселя горели.
— Почему ты так думаешь?
— Трудно поверить, чтобы она… Нет! Хватит рассказывать сказки. Ты все это придумал, чтобы шокировать меня!
Я молча покачал головой.
— Ну и какая же она была? — спросил он через некоторое время.
— Ненасытная.
— Я понимаю, но в чем это выражалось?
— Подробностей я не помню.
— Лжешь! Помнишь! Просто стесняешься. Он натужно засмеялся.
— Это было ужасно! — неожиданно для себя сказал я, мне хотелось сказать совсем другое.
— Почему?
— Ее муж вышвырнул меня из дома.
— Я так же поступил бы на его месте! — сказал Аксель.
— Он плакал.
— Плакал? Фу!
— А я молился, чтобы он умер, — признался я.
— Нельзя желать смерти ближнего, — сказал Аксель.
— А я желал!
— Тебе так только казалось. И не пытайся внушить мне, будто ты такой храбрый. На самом деле ты трус. Черт бы тебя побрал, Вениамин! Неужели все действительно было так, как ты говоришь?
