Когда же он встал, чтобы снова наполнить рюмки, я выпалил неожиданно без всякого перехода:
— Я собираюсь написать Дине.
Он стоял ко мне спиной, но от меня не укрылось почти незаметное движение, которое он сделал рукой и затылком. После чего застыл, казалось, уже навечно. Наконец он все-таки повернулся и посмотрел на меня:
— Этого я тебе запретить не могу. И протянул мне рюмку.
— У тебя есть ее адрес? — спросил я. Он поднял рюмку и медленно выпил ром.
— Я писал ей несколько раз… на берлинский адрес. Но ответа не получил. Это было давно. Больше уже не пишу. Ты знаешь, я не любитель писать письма. Надеюсь, у нее все в порядке.
Я судорожно глотнул воздух, чувствуя, как во мне закипает гнев. И долго не поднимал глаз.
— Эти письма вернулись к тебе? — Нет.
— Значит, она их получила!
— Кто знает…
— Но не ответила, — с горечью сказал я и опустошил рюмку.
Он молчал.
— Но у тебя есть ее адрес?
— Да. Только она там, наверное, уже не живет. Берлин — большой город.
— А мир еще больше, — жестко сказал я. Он внимательно поглядел на меня:
— Почему ты вдруг решил написать ей? Ведь раньше ты ей не писал.
— Всему свое время, — уклончиво ответил я. Он кивнул:
— Тяжелые времена теперь позади… Я собираюсь купить невод… Что ты намерен ей сообщить? Не стоит писать, что дела у нас идут неважно. Что толку писать об этом?
— Ладно.
Мы помолчали.
— Хочу написать, что ненавижу ее! — вырвалось у меня.
Такие глаза, как у него, я видел только у раненых, которых подбирал под Дюббелем. У тех, в ком еще теплилась жизнь.
— Как можно ненавидеть свою мать?
— Она сама виновата.
— Ты умный, но слишком строгий, — медленно проговорил он.
— А ты разве глупый? Для ненависти ума не нужно.
— Наверное, ты прав. — Он выпрямился и посмотрел мне в глаза. — Я не играю в азартные игры. Ненависть? Нет, это не для меня.
— Что же помогает тебе жить?
— Работа! — Он криво усмехнулся, хлопнул себя по колену и пригладил седые волосы.
Я не поддержал его улыбкой. Словно забыл, как должен вести себя мужчина в трудную минуту.
— И ты ни разу, даже мысленно, не упрекнул ее, когда вернулся из Бергена к разоренному очагу?
— Она не виновата, что шхуна утонула, — твердо сказал он.
— Но ведь ее уже не было, когда ты вернулся домой!
Он сидел согнувшись, упершись локтями в колени и уронив кисти рук. Усталый рыбак, благополучно вернувшийся на берег и закуривший первую трубку.
— У нее были на то свои причины, — проговорил он.
— Какие причины?
Он глянул на меня так строго, что я вздрогнул. Это были не его глаза. Это были глаза морского тролля.
— Ты самый близкий ей человек, тебе бы следовало это знать.
— Что ты имеешь в виду? — прошептал я. Неужели все эти годы я мечтал именно об этом? Что кто-нибудь скажет: «Я все знаю!» Может, сейчас это и случится?
— Что ты имеешь в виду, Андерс? — повторил я.
— Дина объяснила мне, почему она уезжает. Просила позаботиться о Рейнснесе.
Я не мог видеть его лица. Голова у него была опущена.
— Она благословила меня и все, что я делаю, — тихо сказал он.
— Благословила тебя?
— Да, как старые патриархи, о которых ты читал в Библии… Она благословила меня.
— Еще до того, как ты ушел в Берген и «Матушка Карен» пошла ко дну вместе с командой и грузом? Этого не может быть!
— Благословение я получил позже. В письме. Но она еще до того объяснила мне, почему должна уехать.
Керосин в лампе выгорел, и она начала чадить. Я увернул фитиль. В темноте мы стали как бы ближе друг другу. Даже слишком. Я отошел к окну.
— А можно мне взглянуть на это благословение?
— Я сжег его еще тогда.
— Почему?
— Оно могло попасть на глаза кому не следует. Он все знал! Я положил голову на плаху и ждал, когда упадет топор. Во рту у меня пересохло, мозг отказывался работать. Это был конец. Андерс все знал и скрыл это от меня.
— Неужели ее благословение обладало такой силой, что тебе пришлось сжечь его?
Я пытался говорить равнодушно. Пытался даже вложить в свой голос детскую ревность.
— Да, можно сказать и так. В этом благословении было многое сказано.
— И ты не захотел разделить его даже со мной?
— Меньше всего с тобой, Вениамин!
Я смотрел на черную кайму водорослей в заливе. Вспомнил, как в детстве темными вечерами они пугали меня. Так же как и их запах. Потом перевел взгляд на луну. Одинокая золотистая запятая на безнадежно пустой фиолетовой странице книги.
* * *
Я написал:
"Рейнснес, 15 января 1869
Дина!
Тебе пишет твой сын Вениамин. Я вынужден написать тебе из-за Андерса и Рейнснеса.
С тех пор как ты уехала, прошло много лет. И за все это время Андерс не получил от тебя ни одного письма. Он пережил много тяжелого. Потерял в кораблекрушении „Матушку Карен", но это ты знаешь. Погибла вся команда, в том числе и штурман Антон. Ни шхуна, ни груз не были застрахованы. Два года подряд не было рыбы. Приказчики в лавке менялись несколько раз.
Обо всем этом Андерс писал тебе. Я пишу по другой причине. Я прошу тебя сообщить Андерсу, жива ли ты. Ему надо жениться. Мало сказать, что он очень одинок. Ты могла бы расторгнуть свой брак с ним или найти какой-нибудь другой выход. Не знаю, что и будет, если ты опять не подашь признаков жизни.
Фома, Стине и их дети здоровы. Олине начала стареть. У ленсмана, насколько я знаю, все в порядке. Ханна вышла замуж и живет на Лофотенах.
Твой сын Вениамин Грёнэлъв
P. S. Если это письмо не дойдет до Дины Грёнэльв, прошу ответить того, кому оно попадет в руки.
В. Г."
Я сам отвез это письмо на пароход. Словно боялся, что приказчик из лавки увидит его и бог знает что подумает.
Я мог бы написать ей, сколько собираюсь прожить в Рейнснесе или о том, что закончил медицинский факультет и надеюсь получить место ординатора в какой-нибудь клинике. Но я писал не ради себя. И она должна была это понять.
