— Мама, перестань плакать, здесь столько
людей, ты что, не понимаешь?
— Я не могу, — всхлипнула она ему в шею.
— Не езди в Берлин, поедем со мной домой! — Он
тоже заплакал и не хотел отпускать ее.
Служащая, которая должна была проводить его до
самолета, грустно покачала головой и сказала, что им пора. Кончилось тем, что
она силой потащила зареванного, упирающегося Тура к выходу. Пассажиры
останавливались и как-то странно смотрели на них, словно в первый раз видели
плачущих людей.
— Мама, приезжай домой и выходи замуж за папу!
Мама, противная, приезжай домой! — кричал Тур, пока их не разделила дверь.
В автобусе по дороге в город Руфь поняла, что
никогда не станет ничем, кроме неудавшегося второсортного художника. Премия
газеты и мастерская в Берлине еще не означали, что она что-то собой
представляет. В действительности она обыкновенная эгоистка, изменившая своему
ребенку ради так называемой карьеры.
Что, собственно, мешало ей писать картины в
маленьком поселке в рукаве фьорда, где жили Тур и Уве? Многие художники жили и
писали в рукавах фьордов.
Мунк, например, жил в Осгорстранде и писал
свою семью. Свое горе. Правда, позже он переехал в Христианию и получил
стипендию для поездки за границу. Он был неженат, и у него не было детей,
вспомнила она. Женщины, которые хотят играть в художниц, не должны иметь детей.
Руфь свернула тюфяк Тура и убрала его в чулан.
Но серую бумагу, которой она застлала весь пол, чтобы они каждый день могли
рисовать свои рождественские рисунки, она не тронула.
Потом она поставила на мольберт свой самый
большой альбом для набросков и схватила уголь. Она не успела опомниться, как на
белом листе возник смелый, упрямый профиль Тура. Колени его были подняты к
подбородку. Руки держали старый тюфяк, словно это был тяжелый ковер-самолет,
который никогда не умел летать.
И тут же она узнала в этих линиях собственное
детство. Свою тоску по чему-то, чего она еще не знала.
По телефону хозяев Руфь позвонила Уве, чтобы
убедиться, что Тур благополучно вернулся домой.
— Конечно вернулся. Уши? Нет, с ушами у него
все в порядке, — сказал Уве.
Она объяснила ему про барабанные перепонки, но
он успокоил ее, что такое часто бывает у детей.
— Тур все время хвастается тем, что видел в
Осло, и сетует, что у нас с Мерете слишком маленькая елка по сравнению с теми,
какие стоят в Осло. Например, перед Университетом стоит елка до неба, —
засмеялся Уве.
— Спасибо, что ты мне это сказал. — Голос у
нее сорвался.
— Руфь, ты меня слышишь? — спросил он,
помолчав.
— Да.
— Как у тебя дела? Там, в Берлине?
— Неплохо. Но похвастаться нечем, — призналась
она.
— Тебе нужна помощь? Я хочу сказать... Позвони
мне. если что.
— Спасибо тебе. Береги Тура, это лучшее, что
ты можешь сделать, раз уж меня нет рядом.
— Это само собой, не думай об этом. И помни...
тебя тут не хватает не только Туру.
— Спасибо! Передай всем им от меня привет.
— Это мне тебя не хватает!
Она прислонилась к ледяной стене в холле.
Хрустальное бра сверкнуло ей в глаза со стены над телефоном.
— Не говори так, — прошептала она.
— Я серьезно.
— Мерете это не понравилось бы...
— Мерете — это ошибка. Мы не подходим друг
другу. Хорошо, что мы не поженились.
— Конечно, вы подходите друг другу.
Пожалуйста, перестань.
Он сдался. И она поблагодарила его, не очень
понимая, за что именно благодарит. Конечно, за Тура.
Днем она достала пастель. Модели ей не
требовалось. Он и так все время стоял у нее перед глазами.
Ночью ей приснилось, что она несет Тура через
Остров. Они шли по дну между камнями, через гущу водорослей. Из его
кровоточащего уха выплывали маленькие рыбки. Их было очень много. Они косяком
плыли следом. Руфь оглянулась, их были миллионы.
ГЛАВА 23
В 1980 году Горм записал в желтом блокноте:
«Ничто не может вызвать такого морозного покалывания в душе, как полуночное
майское солнце».
Это было накануне, а сейчас он сидел в своей
квартире у окна, держа блокнот на коленях. Именно здесь он делал свои записи.
Илсе отказалась встречаться с ним по личным
делам в здании фирмы. Поэтому квартира здесь стала для Горма пристанищем, где
его никто не беспокоил. Он даже немного обставил ее. Несколько удобных кресел и
журнальный столик. Письменный стол. Кровать, в которой он спал очень редко и
всегда один.
Последние недели он почти не покидал мать,
уходя только на работу. Вечером он сказал ей, что вернется поздно — ему надо
поработать.
Мать завела привычку бродить по ночам. Шаркая
шлепанцами, она проходила мимо его двери и спускалась по лестнице. Его она
никогда не будила, и все-таки он просыпался. Будто у него в голове звонил
колокольчик, который предупреждал, что мать проснулась. Так бывало и в детстве.
Колокольчик звонил, когда мать бывала несчастна, или более несчастна, чем обычно.
Но теперь все было иначе, куда серьезнее. Ей
не смогли удалить опухоль. Это произошло зимой. Срок ей был отпущен до весны. В
лучшем случае — до лета. Горму советовали, если возможно, куда-нибудь съездить
с ней. Она мечтала о Риме. Но сперва ей предстояло оправиться от сеансов
химиотерапии, немного окрепнуть.
И вот теперь Горм вставал и сидел с ней, когда
слышал, что она спускается по лестнице. Мать почти не жаловалась, но он
понимал, что боли у нее сильные. Их ночные разговоры отличались от тех, что они
вели днем. Были яснее, проще.
— Тебе хуже? — иногда спрашивал он.
Она отвечала, не особенно посвящая его в свое
положение. Ее ответы были, скорее, похожи на наблюдения комментатора:
— Кажется, немного лучше. — Или: — Нет, все то
же самое. — Или еще: — По правде говоря, не знаю. Расскажи мне лучше про фирму.
И о городе. Ты наверняка знаешь что-нибудь смешное.
Он следил за тем, чтобы у нее всегда был номер
телефона, по которому его можно найти. Он провел телефон и в их дом в
Индрефьорде, так что теперь она могла позвонить ему и туда. Но она не звонила.
Она перестала интересоваться, с кем он бывает. Если она и знала про Илсе, то ни
словом этого не выдала.
Она никогда не спрашивала об Индрефьорде или
что он там делает. Как будто и так все знала. Прежде у нее была привычка
спрашивать, вылил ли он из кофейника гущу и оставил ли его перевернутым в
мойке. А также не забыл ли насыпать опилок в выгребной уборной. Это его всегда
раздражало.
Он еще думал об этом, когда зазвонил телефон.
Ольга была очень взволнована: он должен немедленно приехать домой. Фру Гранде
не хочет с ней разговаривать.
