Она смотрела в пол. Ей было физически больно
встретиться с ним глазами. Она была на его территории. И компрометировала этим
их обоих. Это было унизительно. Когда лифт под шел, она все-таки взглянула на
Горма. Не сводя с нее глаз, пропустил ее в лифт. Но она быстро отступила назад,
и темноволосая прошла вперед. Высокие каблуки звякнули по металлу.
Тогда Горм подошел к ней и протянул руку,
— Вернулась в родные места?
— Да.
— Как-то раз я сделал тебе одно деловое
предложение но, видно, оно не заинтересовало тебя? — быстро сказал он.
— Какое предложение?
— Мы связались с твоим агентом. Нам
требовалось расписать фойе. Это было несколько лет назад. Мелочь, конечно. У
тебя, наверное, на такое нет времени?
— Я не получала никакого предложения. — У нее
сдавило горло.
— Извини, Горм, но мы опоздаем на совещание, —
сказала темноволосая из лифта, она стояла в дверях, не давая им закрыться.
Горм отпустил руку Руфи. Кажется, он помедлил?
Или она просто убедила себя в этом, потому что ей этого хотелось?
— В магазин туда! — Темноволосая показала Руфи
лестницу.
— Спасибо, — сказала Руфь и отвернулась.
* * *
Уже в самолете Руфь раскаялась в данном Туру
обещании. Но она была так счастлива, когда врачи сказали, что он будет
совершенно здоров. Нужно только время. Как-то вечером она спросила, не хочет ли
он куда-нибудь съездить с ней, когда поправится.
— Мне всегда хотелось съездить с тобой к
бабушке и дедушке на Остров, — сказал он. — Они говорят, что в последний раз ты
была там еще до моего рождения. Это странно.
— Я же рассказывала тебе о Йоргене.
— Мама, с тех пор прошло сто лет. Ты не можешь
так долго ненавидеть целый остров.
Она не ответила, и он замкнулся. Через
некоторое время она снова заговорила. О жителях Острова. О сплетнях.
— Ладно, я согласна, — сдалась она наконец. —
Поедем. Только сначала я закончу картину, которую должна выставить в ноябре в
Осло. А ты должен окончательно выздороветь. Поедем в октябре.
Он подозрительно глянул на нее, но улыбнулся.
Через получаса ему стали менять повязку, и он жалобно стонал. Она отвернулась,
не мешая сестре делать свое дело. «Боюсь, я этого не вынесу», — думала она. Но
как бы там ни было, она обещала поехать с ним на Остров.
На другой день после возвращения в Берлин она
потребовала у АГ объяснения по поводу предложения от «Гранде & К°». Он не
мог вспомнить такого предложения. Но по его раздражению она поняла, что он все
прекрасно помнит.
— Это было давно. Ты не поставил меня в
известность, — сказала она, пытаясь не сорваться.
— Я рассудил, что это только помешает твоей
работе. Перед тобой стояли более важные задачи.
— Позволь такие вещи решать мне самой. Ты
должен был сообщить Горму Гранде, что я хочу с ним встретиться, чтобы обсудить
заказ.
Он пожал плечами и попросил секретаршу найти
то письмо и ответить слово в слово так, как сказала Руфь.
Позже, когда они вместе обедали, он заботливо
расспрашивал ее о Туре и радовался, что несчастный случай не будет иметь для
него последствий. Потом он заговорил о том, что еще следовало сделать для
предстоящих выставок в Осло и в Париже. Перерыв из-за несчастного случая с Туром
загнал Руфь в цейтнот. Некоторые картины будут выставлены в обоих городах, даже
если их купят в Осло.
— Хорошо, что твоим французским галерейщиком
тоже выступаю я, никто другой не согласился бы повесить на персональную
выставку уже проданные картины.
— Ты так любишь оригинальность, почему бы тебе
не выставить только такие картины, которые не продаются. Бывают же целые
выставки, где на каждой картине указано, что она из частного собрания?
— Я с удовольствием так и сделаю, когда у тебя
будет для этого достаточно известное имя. — Уголки губ у него закруглились.
Руфь не ответила на его улыбку. Улыбка была
неискренняя, а у Руфи было тяжело на сердце.
— Давай выпьем у меня дома. Ты уже давно не
была у меня, — предложил он, глаза у него блеснули.
Руфь сказала, что устала и хочет домой. Так
оно и было.
Каждый день она разговаривала с Туром по
телефону. Дела у него шли неплохо, он выздоравливал и скучал. Из слов Уве она
поняла, что Тур стал капризным и ему трудно угодить. Ей захотелось обрадовать
сына, и она напомнила ему, что в ноябре они поедут на Остров.
— Ты говорила — в октябре.
— Сначала мне надо дописать картину, которую я
должна выставить в Осло, — сконфуженно объяснила она.
— О'кей. В ноябре. Но тогда будет уже зима, —
недовольно сказал он.
Руфь старалась не думать о своей неприязни к
АГ. Что-то подсказывало ей, что сейчас это самое правильное. Работа отнимала
все — время и силы, так что у нее была естественная причина не встречаться с
ним. Наконец он улетел в Нью-Йорк, чтобы присутствовать на выставке одного из
своих самых известных подопечных художников. Теперь она смогла вздохнуть
свободно и приступить к действиям.
В хранилище она представила дело так, будто по
договоренности с АГ ей нужно отобрать свои картины для выставки в Норвегии. На
складе у нее хранились десять больших картин, написанных акрилом, и шестнадцать
— маслом. Портрет АГ она не взяла. Она попросила служащих галереи упаковать
картины и отослать их к ней на Инкогнитогата.
Потом она посетила адвоката и попросила его
проверить, какие у нее есть права и обязанности по контракту с АГ. Оказалось,
что у нее больше нет никаких обязанностей, кроме выставки в Париже в феврале.
Ей пришлось признаться, что она не подозревала о том, что АГ имел право
распоряжаться ее банковским счетом.
— Ведь все мои финансовые дела решала галерея,
— смущенно сказала она.
Оказалось, что у АГ было такое право и что она
сама подписала ему доверенность. Адвокат помог ей аннулировать эту
доверенность.
Руфь наняла двух рабочих, чтобы они помогли ей
освободить мастерскую и переслать все, что необходимо, в Осло. Семь картин,
которые она написала в Нью-Йорке и которые стояли в квартире АГ, она просто
списала со счета.
До последней минуты, пока дверь самолета не
была задраена, она боялась, что в проходе салона появится АГ и заберет ее. И
только когда самолет был уже в воздухе, наступила реакция. Бессилие. Она
откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. И испытала такое облегчение, что
ей стало даже неловко.
* * *
Когда из морской дымки вынырнула колокольня,
Руфь охватила дрожь. Многие пассажиры откровенно пялились на нее, но, к
счастью, старый корпус парома сотрясался от работы мотора, и ее дрожи никто не
заметил.
