— Берит?
— Ну да, помнишь, она всегда очень туго
перетягивала талию. На той вечеринке она хотела подцепить Турстейна. Помнишь? И
Горма тоже. Мы, девчонки, не очень любили ее. Помнишь? Горм тогда отвез тебя к
автобусу, если не ошибаюсь. Ты поддерживаешь отношения с кем-нибудь из нашего
училища?
— Нет, не получается. Я не люблю писать
письма, — сказала Руфь, пытаясь найти хоть какое-нибудь извинение.
— Ты еще хуже Горма! А вот я, к примеру, не
могу жить без старых друзей, — вздохнула Турид.
Руфь не ответила, но, к своему удивлению,
спросила:
— Ты часто с ним видишься? С Гормом, я хотела
сказать. Ты часто бываешь на Севере?
— Нет, он... Он мне совсем чужой. Я не
понимала его тогда, не понимаю и теперь. Но он звонит, когда бывает в Осло и
хочет повидать Сири. Он очень сдержанный. Еще более сдержанный, чем был в
молодости. Никогда не поймешь, о чем он думает. Что-то в нем есть такое... Ему
как будто никто не yужен. Ты меня понимаешь?
— Я его не знаю, — пробормотала Руфь.
— Ты знала его, когда мы учились в
педагогическом училище.
— Не знала. Видела пару раз.
— Он немного надменный, но добрый. Между
прочим, он покупает картины. Произведения искусства. Правда-правда, мне Сири
сказала. Знаешь, я когда-то давно видела в газете одну из твоих картин. Она
меня почти испугала. Во всяком случае, никакой радости она мне не доставила.
— Я пишу не для того, чтобы кого-нибудь
радовать, — натянуто заметила Руфь.
— А зачем же тогда? — Турид была искренне
удивлена.
— Чтобы напомнить самой себе о чем-то, чего я
еще не поняла, но боюсь забыть. И еще потому, что должна. — Руфь улыбнулась.
— Ты шутишь, — засмеялась Турид.
— Нисколько. — Руфь посмотрела на часы.
В эту минуту объявили посадку на их самолет.
Обе встали.
— Ты бываешь в Осло? — спросила Турид по пути
на посадку.
— Случается.
— Позвони мне, сходим куда-нибудь вечером.
Надо обменяться телефонными номерами. Какой у тебя номер в Берлине? — весело
спросила Турид.
— В Берлине? Я собираюсь переезжать, и сейчас
у меня еще нет телефона. — Сказав это, Руфь наконец-то обрела покой. В Берлин
она не вернется.
Оглушенные ревом самолета, Турид и Руфь
поднимались в небеса.
Но они сидели поодаль, свободных мест рядом не
оказалось.
Сосед Руфи шелестел газетой. Самолет поднялся
на заданную высоту, и пилот по-датски приветствовал пассажиров на борту самолета.
Руфь тоже достала газету, но вспомнила, что ее очки лежат в кармане куртки на
полке для шляп, поэтому она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза.
Пока она искала кнопку, чтобы опустить спинку
кресла, ее сосед положил руку на подлокотник. Короткие, неровные ногти. Сильный
большой палец изящной формы. Цвет кожи говорил о том, что этот человек работает
в помещении. Возле пульса проступали синие сосуды и набухшие вены.
Когда пилот переменил высоту, у нее засосало
под ложечкой, она закрыла глаза и встретила открытый взгляд Горма.
Газета рядом с ней энергично зашелестела.
Открыв глаза, Руфь увидала кусочек своего портрета. Сосед тоже увидел портрет.
Она снова закрыла глаза и сделала вид, будто не понимает, что он узнал ее.
Лицо Горма стало более отчетливым. Он протянул
к ней руку. Она почувствовала его пульс на своем.
— Я всегда мечтал, что когда-нибудь мы полетим
вместе, — сказал он, и смущенная улыбка смягчила его резкие черты. — Я вбил
себе в голову, что мы должны встретиться вне всех этих запретов. Что мы просто
полетим.
Сильный вихрь встряхнул самолет и бросил его
вниз. Пилоту это не понравилось, и он снова поднял самолет.
— Кто-то все время решает за нас, а мы этого
даже не знаем. Или делаем вид, что не замечаем. И разрешаем им распоряжаться
нами. И очень редко нам удается сбежать, — прошептала она ему.
Они снова провалились сквозь облака. Руфь
схватилась за подлокотники. С правой стороны она ощутила мягкую шерстяную ткань
рукава.
— Ты летишь на выставку своих картин? — услыхала
она.
— Нет.
— Я читал, что ты достигла успеха и твои
картины хорошо продаются? Но, вообще-то, не все одинаково милостивы к тебе, —
засмеялись рядом с ней.
— Главным образом, я езжу, чтобы работать, —
едва слышно прошептала она Горму.
— Я знаю, — сказал он.
— Много лет назад один журналист спросил меня,
почему я написала далматинца.
— И что ты ему ответила?
— Что я получила в наследство шкуру
далматинца.
— Это правда?
— Отчасти. Но самое главное, я хотела написать
твои глаза.
— Надеюсь, журналисту ты этого не сказала?
— Нет.
Он глянул на нее с быстрой улыбкой.
Она прижалась губами к его уху и прошептала:
— Ты поедешь со мной в Париж?
— Да! И где мы там будем жить?
— Номер 46. L’Hotel, Rue des Beaux Arts. Тебе
придется опуститься на колени, чтобы отпереть дверь. Но ты к этому привыкнешь.
Там висит старая эротическая картина.
* * *
Телефон зазвонил прежде, чем она успела
открыть дверь дома на Инкогнитогата. АГ вернулся из Нью-Йорка и узнал, что она
покинула Берлин. Она поняла, что ему уже известно о том, что она побывала в
хранилище и забрала свои картины, но он об этом не упомянул.
— Как прошел вернисаж? — осторожно спросила
она.
— Великолепно. Добрая половина картин была
продана еще до моего отъезда. Дорогая, я приеду в Осло, чтобы присутствовать на
твоем вернисаже.
— Не стоит. В этом нет необходимости. — Сердце
бешено колотилось.
Наступило молчание.
— Ты меня бросила, или я ошибаюсь? — Голос был
удивленный, но спокойный.
— Я просто уехала в Осло. Хочу работать здесь.
— Но почему, любимая?
— Мне хочется быть ближе к Туру.
— Об этом мы не договаривались. — Теперь он
говорил свысока, словно объяснял что-то ребенку.
«Наверное, он всегда говорил со мной как с
ребенком, только я этого не замечала», — подумала она.
— Мне не нравится, что ты за меня принимаешь
решения, от которых зависит моя жизнь, — сказала она.
— Ты не можешь так обойтись со мной. Я люблю
тебя, Руфь!
— Ты любишь не меня, а картины, которые можешь
продать.
