— Нет, только устроить все по своему вкусу.
Все будет выкрашено в белый цвет.
— В белый? Вот так, вдруг?
— Мне понадобилось несколько лет, чтобы это
понять. Теперь она тоже засмеялась.
— А себе ты ничего не оставишь?
— Ни вилки.
— Когда ты это решил?
— В ночь на субботу.
— Кто у тебя был, что тебе в голову пришла
такая дикая мысль?
— Никто, — весело ответил он.
— Ты всегда был чудаком. Признайся!
— Нет. И еще: тебе нужен дом в Индрефьорде со
всем его содержимым?
— Горм, ты заболел?
— Нет. Я думаю, что если бы отец видел, как ты
стояла там одна и смотрела, как его достают из воды, он бы изменил свое
завещание.
Она приглушенно всхлипнула, наверное, прикрыв
рот рукой.
— Почему тебе вдруг пришло это в голову? После
стольких лет? — прошептала она.
— Да, должен признаться, что на это ушло много
времени. Но теперь я принял решение. Так что скажешь?
— Скажу спасибо! — снова всхлипнула она и
засмеялась.
* * *
Сестры приехали вместе. Марианна собиралась
разводиться, ей были нужны и мебель, и деньги. Что касается вещей, бывших в
доме, Горм предоставил им договариваться между собой. Но Марианна хотела еще,
чтобы он выкупил ее долю в фирме.
Илсе предостерегла ее от этого шага.
— Твоя доля в «Гранде & К"» через
несколько лет будет стоить гораздо больше. Сейчас проценты и заем, который
брали на строительство, снижают ее рыночную стоимость.
— Мы оценим дом в Индрефьорде, который получит
Эдель. И я выплачу Марианне такую же сумму, — сказал Горм.
— После стольких лет тебя, наконец, одолела
совесть? — засмеялась Эдель.
— Да. Давно пора. Я должен был раньше
возразить отцу. Думаю, ему это даже понравилось бы.
Эдель не хотела видеть разоренным дом своего
детства, но Марианна прошла с Гормом по пустым комнатам, где уже работали
мастера. Она все время молчала, но он видел, что она с трудом удерживает слезы.
— К чему ты это затеял? — спросила она, когда
они вышли на улицу.
— Хотел избавиться от всего старого.
— Оно было такое плохое? — Голос ее звучал
жалобно.
— У меня должна быть своя жизнь. Она с
удивлением посмотрела на него.
— У вас с отцом всегда была своя жизнь.
— Так казалось со стороны. Может быть, я
выражусь понятнее, если скажу, что не хочу жить его жизнью.
Встретив ее взгляд, Горм подумал, что она все
поняла, хотя уверенности в этом у него не было.
— А ты? Скоро ты будешь свободна?
— Свободна? В нашей семье никому не повезло в
любви, — горько сказала она.
— Я не считаю, что нам пришлось хуже, чем
другим, — сказал он и сжал ее локоть. — Возможностей достаточно. Нужно только
уметь вовремя ими воспользоваться. Худшее для тебя уже позади.
— На мне лежит ответственность за двух
подростков, — со вздохом сказала она.
— Присылай их иногда сюда, на Север.
— А ты приедешь к нам в гости?
— Да, если ты разрешишь мне жить в отеле и
приглашать вас на обед.
— Почему ты так говоришь? — Она неуверенно поглядела
на него.
Он на ходу обнял ее и прижал к себе.
— Я говорил тебе когда-нибудь, что всю жизнь
ты была для меня якорем спасения? Что бы ни случилось, я навсегда останусь
твоим братом. Я люблю тебя, Марианна!
Она засмеялась, сперва немного смущенно. Он
тоже засмеялся. Они шли рядом по первому снегу и смеялись.
* * *
Взяв в руки пакет, присланный из галереи, Горм
сразу понял, что в нем лежит каталог.
Несколько картин были воспроизведены в цвете.
На обложке была изображена фигура, похожая на мужскую, летящая с колокольни с
маленьким человечком в руках. Горм мог проследить путь художницы от далматинца,
висевшего у него на стене, до этой картины. Руфь по-прежнему писала фигуры в
движении. Непокорные, они парили в воздухе. В прыжке, беге, полете.
На многих фотографиях видно было, что фигуры,
или мотивы, у нее не так просты, как на его картине. Руфь предлагала зрителю
больше. Может, она пыталась отвлечь его от сути основного сюжета. Тела,
потерявшие контроль над собой или контролируемые силами, не показанными на
картине. Она соблюдала опасное равновесие, заставляя зрителя думать, что фигуры
могут и не справиться с бегом или полетом. Чистые, гармоничные тона усиливали
это впечатление. Сюжет, так сказать, подавлял цвет. Красота в картине не
внушала доверия, хотя фигуры летели по воздуху, над пропастью и над крышами
домов. Или же сквозь стену.
Одна из картин представляла собой женщину,
идущую по воде. Под водой плавали похожие на людей рыбы. В конечностях, которые
не были ни руками, ни плавниками, каждая рыба что-нибудь держала. Газету,
сигару, пистолет, бокал, нож. Живот и нижнюю часть туловища женщины скрывал
черный щит, а может, это было голое поле. В целом, несмотря на сказочность
сюжета, картина внушала ужас.
Он прочитал список работ, купленных на родине
и за границей. Большая часть приходилась на Германию и США. Выставки в Берлине,
Венеции, Хельсинки, Токио, Сан-Паулу, Копенгагене, Будапеште, Нью-Йорке,
Мельбурне.
В последнее время Горм видел в газетах много
статей о ней, неизвестной норвежской художнице, которой американцы отдали свою
любовь. Подразумевалось: то, что ценят американцы, для норвежцев ничего не
значит. Приводились внушительные цены картин. В долларах и кронах.
В аэропорту Горм долго ждал регистрации.
Движение автомобилей и самолетов было парализовано снежным бураном, и большую
часть дня самолеты не летали. С великим трудом он попал на последний рейс.
В ожидании посадки он купил столичные газеты.
Не успел он отвернуться от газетного ларька, как на него с первой полосы
какой-то скандальной газетенки глянуло лицо Руфи. С пересохшими губами он взял
газету со штатива и раскрыл ее на нужной ему статье.
Здесь фотография занимала полполосы. Полуголая
Руфь лежала на большой кровати с пологом рядом с мужчиной, похожим на
стареющего самодовольного актера, рекламирующего шампунь для волос. Под
фотографией было написано: «Норвежка Руфь пишет картины для своего немецкого
любовника».
Какого черта она допускает, чтобы ее так
снимали? — в отчаянии подумал он.
Статья была представлена как интервью, но
Горму хотелось верить, что это просто сплетня. Он быстро прочитал статью и
почти уверился, что журналист и галерейщик одно и то же лицо. В статье прямо
говорилось, что близкое знакомство Руфи Нессет с этим галерейщиком помогло ей
стать известной художницей. Это он «открыл» ее и буквально перевез в Берлин.
