Хорошо быть лаской, скрывающейся в своем
тайном убежище, думала Руфь. И совершать поступки, непонятные здесь никому.
Даже бабушке. Но для этого нужно уехать отсюда. Туда, где ни перед кем не
придется падать ниц.
— Допивай кофе, Руфь. Ты должна принести дяде
сухую одежду, — сказала бабушка и прикоснулась рукой к затылку Руфи. Ее рука
была похожа на теплую медвежью лапу. Грубую и в то же время мягкую.
— Что мне ей сказать?
— Скажи, что и на этот раз все сошло
благополучно. Его никто не видел.
— А брюки?
— Скажи только, что ему нужны другие брюки.
— Мне надо домой. Меня ждет Йорген.
— Нет. Сперва принеси дядины брюки!
Руфь бежала по пригоркам, ей хотелось поскорей
выполнить бабушкино поручение. Она надеялась, что никто из соседей, обративших
внимание на нетвердую походку дяди Арона, не появится у тети Рутты, чтобы
поинтересоваться, все ли с ним в порядке, как это однажды сделала Фина из
Свингена.
Руфь благополучно добежала до дядиного дома.
На крыльце стояла тетя Рутта и вытрясала половики. Видно, она почуяла недоброе,
потому что вид у нее был сердитый.
— Дядя у бабушки. Ему нужны брюки, —
запыхавшись, выпалила Руфь.
Тётя Рутта стала браниться, и в уголках губ у
нее появились пузырьки слюны. Как будто Руфь была виновата в том, что дяде
понадобились другие брюки.
— Скажи, что я ему голову оторву, когда он
вернется домой!
Руфь молчала.
— Скажи своей бабушке, что я прибью Арона
гвоздями к I »ям лодочного сарая и оболью кипятком, пусть тогда забирает то,
что от него останется. До чего же хитрая баба моя свекровь, и как она носится с
этим лодырем.
— Никакая она не хитрая! Она уложила дядю на
диван, чтобы поберечь твои нервы! — крикнула Руфь, не сдержавшись.
— А ты помалкивай, Эмиссарово отродье! И не
смей говорить со мной, будто я сопливая девчонка! Я твоя тетка! Понятно тебе?
Руфь ловко уклонилась от увесистой ладони тети
Рутты.
— Бабушка сказала, что все в порядке, его
никто не видел, — сказала она, не спуская глаз с тетиной руки.
Из тети Рутты как будто выпустили воздух. Губы
сомкнулись, образовав грубую черту с углублениями по углам. На щеках у нее были
ямочки, и когда она смеялась, и когда сердилась. Только когда тетя Рутта
сердилась, ямочки появлялись ниже, чем обычно. Она вытерла лицо фартуком и
вошла в дом. Руфь осталась на улице.
— Не стой там как дурочка. Люди подумают, что
я не пускаю тебя в дом, — сквозь зубы процедила она.
Руфь скинула на крыльце башмаки и вошла в
кухню. Но, пока тетя Рутта заворачивала чистые брюки в серую бумагу и
обвязывала пакет просмоленной бечевкой, она стояла у двери.
Пакет должен был выглядеть как «что-то
важное», если Руфь встретит кого-нибудь по дороге. Тетя Рутта всегда
пользовалась просмоленной бечевкой, потому что однажды на аукционе они купили
большой моток. Из него получилось много отдельных клубков. И в сенях у дяди
всегда пахло смолой.
Когда Руфь собралась уходить, тетя Рутта
принесла ей из чулана большой кусок пирога.
— Я тебя убью, если ты кому-нибудь из детей
скажешь, что я дала тебе пирога! До вечера я не желаю видеть здесь эту чертову
ораву!
Дядя Арон и тетя Рутта родили девятерых детей,
но выжили из них семеро. Двоих Господь забрал к себе еще маленькими, семеро
оставшихся уже давно вышли из младенческого возраста. И Руфь прекрасно поняла,
почему тетя так сказала: дома от детей всегда стоял страшный шум. Однажды она
слышала, как какой-то мужик из Верета говорил со смехом, что дядя Арон штампует
детей так же ловко, как продуктовые карточки. Но Руфь не обращала внимания на
всякую болтовню. Дядя Арон был все-таки дядей Ароном.
Она откусила кусок пирога. Ничего вкуснее она
никогда не ела. Прибежал Поуль и тоже потребовал пирога. Поуль был ровесник
Руфи и Йоргена, но играл чаще с детьми из Верета.
— Пошли прочь с вашими крошками! Я только что
вымыла пол и не желаю, чтобы вы сорили мне в доме! — прикрикнула на них тетя
Рутта.
Они выскочили на крыльцо.
— Скажи своей матери, чтобы она сейчас же шла
ко мне! Мы с ней вдвоем съедим весь пирог и будем пить кофе, пока нас не
стошнит. Смотри, не забудь, а то я отлуплю тебя так, что ты даже сидеть не
сможешь!
Поуль отправился к бабушке с брюками. Но мать
все равно рассердилась, что Руфь надолго оставила Йоргена одного. Когда мать
произносила имя Руфи таким тоном, в нем не оставалось ничего красного. Оно
становилось острым и серым, как санная колея весной. И, словно шило, буравило
голову. Руфь!
Она ничего не сказала матери о дяде Ароне,
сказала только, что тетя Рутта сердита и просит мать прийти к ней.
— А в чем дело?
— Не знаю, — солгала Руфь.
— Приготовь сено коровам на вечер! И следи за
печкой до прихода отца, — сказала мать и ушла.
Эмиссар много плавал на пароме и спасал души
людей. Но не в его силах было спасти души своих домашних. Эли однажды совсем
было поддалась ему и хотела преклонить колени, но мать этого не допустила. Вот
что портило Эмиссару жизнь.
У него даже голос менялся, когда он
проповедовал. Чужой, он звучал откуда-то сверху, над головой Эмиссара. Однажды
Руфь слышала, как он читал проповедь на Материке. Собралось более двухсот
человек. Он был одновременно и Господом Богом, и Иисусом Христом.
Умопомрачительно красивый, с черными вьющимися волосами и сверкающими глазами.
Даже рот у него изменился. Стал большой и красный, как у городской дамы, только
гораздо больше.
Руфь видела по собравшимся, что он им
нравится. Они стояли и сидели вокруг него, ловя каждое слово. Это было
великолепно, почти страшно.
Но Эмиссар наш, мы только на время одалживаем
его, подумала тогда Руфь.
Так было на молитвенном собрании. Но все
изменилось, как только они вернулись домой. Дома Эмиссар стал обычным. Таким,
как всегда.
Вообще-то, Руфи больше всего нравилось, когда
он стоял где-то далеко на кафедре и заставлял людей преклонять колени. Мать
тоже предпочитала, чтобы его не было дома.
Йорген вытаскивал из сапог скомканные листы
газеты.
— Сухие! — очень серьезно, с удовлетворением
сказал он.
— Нет, Йорген, они еще мокрые. — Руфь хотела
запихнуть в сапоги новую газету.
Но, Йорген не желал ничего слышать, он
выхватил сапог у неё из рук и быстро надел его. На мгновение Руфью овладела
усталость. Как будто был поздний вечер. Пусть делает что хочет.
Они пошли в хлев. Йорген легко доставал сено,
торчащее из люка в потолке, и скидывал.
Пока Руфь то наклонялась за сеном, то снова
выпрямлялась, а сухие стебли кололи ей руки, ее взгляд упал на пыльное окно
хлева. Солнечные лучи, осветив паутину, преобразили ее. Сделали прекрасной.
Пыль золотилась в луче над двумя дохлыми мухами. Мухи казались черными
бусинами.
