— Как же вы обходитесь без нашей северной
природы?
— Вы же видели мои картины? Интервьюер быстро
подхватил тему.
— Но ведь корни что-то значат?
— Не спорю.
— У вас нет к ним сознательного отношения?
У Руфи широко раздулись ноздри.
— Такое сознательное отношение важно для
работы полиции, политиков и педагогов. Для тех, кто должен следить, чтобы не
оказаться случайно причиной несчастья.
— Кое-кто считает, что вы умышленно не
работали и не выставлялись в Норвегии.
— Но вот же я выставилась в Норвегии.
— Да, но через сколько лет!
— На все нужно время.
— Интересная мысль. Половина ваших картин уже
продана?
— Да.
— Но сознательно вы этому не способствовали?
— Способствовала, и даже более чем
сознательно. Я их написала.
— На многих больших полотнах указано, что они
принадлежат частным лицам. Это для того, чтобы продать их выше официальной
цены?
Руфь перенесла центр тяжести с ноги на ногу, и
Горм заметил жесткость во взгляде, которым она наградила интервьюера.
— Нет. Это потому, что они не продаются.
— Вам известно, куда попадают ваши картины?
— Куда — неизвестно, я знаю только фамилии
первых покупателей.
Она знает, что картину с далматинцем купил я,
подумал Горм.
— Вам неприятно, что люди вкладывают деньги в
ваши картины, чтобы потом заработать на них? — спросил интервьюер.
— Если бы мне было неприятно, я перестала бы
их продавать.
— Но вы не перестали? Значит, вам приятно
зарабатывать деньги?
— А журналистам неприятно?
— Но журналисты не зарабатывают столько,
сколько Руфь Нессет, — усмехнулся журналист.
— Значит, они не так хорошо пишут.
Кругом засмеялись.
— Говорят, что вы пишете членов вашей семьи.
Что человек, летящий на фоне колокольни, ваш умерший брат?
— Именно так.
— Вы не отрицаете, что самоубийство вашего
брата вдохновило вас?
— Это было убийство, а не самоубийство.
Режиссер поднял руку.
— Стоп!
Интервьюер застыл на месте. Камера
остановилась. Люди отводили глаза, разглядывали ближайшие картины.
— Мы закончили? — спросила Руфь.
— Нет, мы начнем сначала, — ответил режиссер,
стоявший сбоку, и хотел возобновить съемку.
— Мне холодно, — сказала Руфь и пошла к
открытым дверям.
Народ расступился. Тишина сделалась осязаемой.
— Видишь? — сказал режиссер и злобно поглядел
на интервьюера.
— Что будем делать? — спросил тот, ни на кого
не глядя.
— Будем снимать.
— Картины?
— Картины и публику. Что угодно, у нас еще три
с половиной минуты. Начинаем!
Горм последовал за ними в главный зал. Он
увидел Руфь, когда она прошла мимо галерейщика в контору.
Телевизионщики толпились, снимая картины.
Несколько журналистов рванулись в контору. Кто-то пытался остановить их, но не
смог. Они все-таки протиснулись туда. Тогда и другие тоже осмелели и
последовали за ними.
Оцепенение прошло, теперь кругом слышался громкий
шепот. У всех нашлось, что сказать. Не об искусстве и не о случившемся.
Говорили о чем угодно, о первом, что приходило в голову: о последних встречах,
о болезни общего знакомого...
Время шло, кое-кто уже потянулся к выходу.
Неожиданно двери конторы распахнулись с такой
силой, что грохнули о стену. Из конторы выбежала Руфь с золотистым пончо,
накинутым на руку. За ней, не отставая ни на шаг, ярко накрашенная нарядная
дама. А уже за дамой — помощник галерейщика, который представлял Руфь на
открытии. Он с трудом сохранял достоинство, и это выглядело забавно. В дверях
виднелись рассерженный фотограф и журналист, лицо и рубашка у него были мокрые.
Голос дамы звучал громко, хотя она и пыталась
говорить шепотом. Она схватила Руфь за плечо и напомнила ей об интервью.
— Нет! — не останавливаясь, бросила Руфь.
Продолжая уговаривать, дама взяла ее под руку.
— Но телевидение? Последние известия...
Люди упивались происходящим. Скандал? Похоже
на то.
— К черту! — услыхал Горм голос Руфи, которая
быстрым движением накинула на себя пончо. И мгновенно превратилась в кусок
развевающейся на лету шерстяной ткани.
Нарядная дама с испуганной бледной улыбкой
огляделась по сторонам и напомнила публике, что та забыла о шампанском.
Горм вышел на улицу, но Руфи там уже не было.
Никаких следов. Он обошел ближайшие кварталы, и ему все время казалось, что она
наблюдает за ним. Темный, полный отчаяния взгляд. Неужели она его видит?
Нет, решил он. Она ушла. Совсем. Седьмая
встреча получилась не такой, о какой он мечтал.
Пошел снег. Частый, густой. Горм вернулся в
галерею. Там почти никого не осталось. Осмотрев еще раз все картины, он решил
купить ту, что изображала женщину, идущую по воде.
— Это из частного собрания, — любезно
объяснила ему иная, к которой он обратился.
— Я знаю. Но не скажете ли вы мне адрес
владельца? Или номер телефона. Я бы хотел с ним связаться.
К ним подошел помощник галерейщика, который
представлял Руфь.
— К сожалению, это невозможно. Все переговоры
должны нестись через нас.
— А вы можете сообщить владельцу картины, что
мне хотелось бы поговорить с ним о ней? — спросил Горм, стараясь сохранять
спокойствие.
Помощник галерейщика поклонился. Горм протянул
свою визитную карточку.
— Я остановился в «Гранде»"
[1]
. Завтра я еще
буду в городе. Можно оставить мне сообщение, если меня случайно не окажется на
месте.
Они одновременно вежливо кивнули друг другу, и
служащая взяла карточку.
* * *
Снегопад усилился. Горм зашел в какое-то кафе
— идиотский интерьер, истерическая музыка. Ему подали неаппетитного
маринованного лосося с полусырой тушеной картошкой.
Потом он пошел в гостиницу и сиял промокшие
ботинки. Всякий раз, когда у него в голове всплывало слово «телефон», ему
казалось, что он слышит звонок. И всякий раз телефон молчал.
Позже, убедившись, что в холодильнике больше
не осталось пива, Горм понял, что Руфь не позвонит. Не раздеваясь, он лег на
кровать и долго смотрел на люстру, пока не почувствовал, что у него замерзли
ноги. Полежав еще какое-то время, он достал бутылку содовой. Хуже содовой уже
ничего быть не может, подумал он.
