Каждый раз, доставая из комода чистое белье,
Руфь видела там свой рисунок. Много дней он напоминал ей о том, что она
задумала. Наконец она сложила рисунок и унесла в хлев, когда там никого не
было.
Открыв люк, Руфь ощутила терпкий теплый запах
навоза и быстро засунула рисунок между балкой и половыми досками. Потом она
выпрямилась и прочитала «Отче наш». Но закончила она молитву на свой лад: «Боже
милостивый, Господи Боже мой. Аминь».
После ужина Йорген один пошел к Майклу и
Эгону. Руфь с ним не пошла.
Руки и плечи у нее загорели. По вечерам она
осматривала этот противный загар и мазалась нутряным салом и кислым молоком. По
ночам подолгу смотрела, как по стене ползет полуночное солнце, и думала о свете
над ладонями Майкла. О его руках.
* * *
Когда сено было уже под крышей, Эмиссар
наконец уехал читать свои проповеди. И все вздохнули с облегчением. Лицо матери
разгладилось. Она даже стала выше ростом. Ее угловатая фигура распрямилась. Она
теперь разговаривала с домашними не только по делу, и голос ее перестал быть
резким и плаксивым.
Вот бабушке никогда и ничто не мешало. Она
целыми днями не отходила от плиты. Во время сенокоса они ели у нее. Когда Эмиссар
уехал, обед превратился в отдых. Никто им не мешал жевать, глотать, говорить о
том о сем. Будет ли дождь. Скоро ли придет пароход. Сделает ли бабушка новую
повязку лошади, поранившей ногу.
Руфи захотелось взглянуть на рисунок,
спрятанный под половыми досками хлева, но она удержалась. Пусть себе на
здоровье гниет там.
Йорген словно освободился от себя самого, и
лицо у него стало светлым. От работы на солнце он стал совсем коричневым. Если
бы люди видели, как Йорген поднимает на вилах тяжелые охапки сена и бросает их
на воз, им и в голову не пришло бы, что у него не все дома. Это становилось
заметно, только когда он начинал говорить. И еще когда по-настоящему сердился
или радовался. Тогда его лицо и движения необъяснимо менялись. Таких движений
не было ни у кого из жителей Острова.
В субботу после отъезда Эмиссара впервые за
три недели пошел дождь. Ручей в загоне пенился и журчал. Бочка под крышей
мгновенно наполнилась до половины. И в доме, и на дворе пахло свежее кошенным
клевером. Руфи нечем было заняться. Наконец она решилась и по раскисшей дороге
пошла к бабушке.
— Если хочешь, я отнесу Майклу корзину с
продуктами, — предложила она, стряхивая капли с волос.
Бабушка подозрительно посмотрела на нее,
словно они были чужие и только что встретились.
На столе лежали пять свежих буханок. Бабушка
брала их одну за другой и, подержав в руке, снова клала на стол. Третью буханку
она завернула в полотенце. Потом принесла шесть яиц и все это аккуратно,
осторожно сложила в корзину.
— Человек должен следить за собой. Молоденькие
девушки часто делают глупости. Тебе это известно не хуже, чем мне. Слухи
опаснее яда. Они могут убить человека.
Бабушка не сказала: «Вспомни Аду». Но Руфь
понимала, что у нее на уме.
— Он учит меня писать красками. Дал мне
холст...
— Я знаю. Но помни, цена может оказаться
слишком высокой. Здесь, на Острове, не щадят никого.
Бабушка по столу пододвинула корзинку к Руфи и
кивнула. Руфь не шевельнулась.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ты должна делать только то, что в состоянии
вытерпеть твое сердце и твой рассудок. Они ведь всегда будут с тобой. Если для
тебя самое главное — твое рисование, пусть люди болтают что хотят. Но если
рисование для тебя не самое, а только почти самое главное, или вообще не
главное, то тебе следует надрать уши за твою глупость.
* * *
Руфь видела, что Майкл обрадовался, когда они
с Йоргеном пришли к нему. Он показал им все, что написал за это время. Спросил,
закончился ли у них сенокос. Угостил соком и сельтерской с печеньем. Неожиданно
из чемодана, стоявшего под кроватью, он достал альбом для набросков и положил
перед ними на стол.
Руфь осторожно стала листать альбом. Края страниц пожелтели. Майкл сидел у
стола. Он казался немного чужим. Не таким, как всегда. С воодушевлением и вроде
бы даже волнуясь, он объяснил, что эти наброски сделаны им в Париже и Риме.
Много-много тел. Одни целые, у других не было рук или голов. Руфь подумала, что
столько наготы это все-таки чересчур, хотя Майкл и объяснил им, что это статуи.
Собака заскулила, Йорген надел на нее поводок
и вышел с ней из дома. Когда дверь за ними закрылась, в комнату мнились слова
Эмиссара и легли на наброски. Руфь пыталась их прогнать, но они словно
прилипали ко всему, на что падал её взгляд. До нее с трудом доходило то, что
говорил Майкл, но она кивала и делала вид, что ей все понятно.
Дождь барабанил по крыше из гофрированной
жести, а Майкл показывал ей альбомы по искусству. Видно было, что их прилежно
изучали, края страниц сильно обтрепались. Наверное, их часто перевозили с места
на место. На одном альбоме в черном переплете неровными буквами было написано —
«Эгон Шиле».
Картина на переплете изображала человека в
красном клоунском костюме. Ломаные линии рук и ног. Для головы на картине почти
не осталось места. Лицо было обращено вниз, глаза смотрели в сторону. Руфь не
могла понять, мужчина это или женщина, но человек пытался натянуть на себя
что-то темное. Изображение четко выделялось на белом фоне. Вокруг человека была
пустота.
Текст был на немецком. Руфь стала листать
альбом. Обнаженные и полуобнаженные люди. Молодые, несколько стариков. Очень
худая девочка с распущенными волосами. Набросанная штрихом девушка в спущенных
чулках, сложившая на коленях руки.
Майкл показал на нее и спросил, не кажется ли
Руфи, что это смелый рисунок. Руфь отвернулась и кивнула. И как только художник
осмелился так нарисовать ее? — подумала она. Очевидно, такое могли позволить
себе лишь художники, живущие за границей, или тс, кто не собирался возвращаться
домой. Вроде Майкла.
На некоторых картинах были изображены дети,
или дети, которые все-таки не были детьми. Были автопортреты самого художника.
Он выглядел сумасшедшим. А может, сердитым. Иногда его глаза напоминали глаза
Эмиссара. Руфи почему-то стало грустно. Столько обнаженных тел...
Майкла же занимали только линии, а не то,
какое впечатление они производят на зрителя. В этом смысле он был ребенком. Как
Йорген. А она сама? Руфь отвернулась от Майкла. Листала, разглядывала.
Пока она разглядывала картины Эгона Шиле, ей
вдруг стало тоскливо оттого, что, дожив до восемнадцати лет, она так и не
встретила никого, с кем могла бы поделиться своими мыслями.
Майкл теперь смотрел не на картины, а на нее.
Когда их глаза встретились, он спросил, не хочет ли она взять альбом домой. Но
Руфь не могла позволить себе принести домой такое. Она отрицательно помотала
головой и попыталась объяснить, что у них дома голым на картинах может быть
изображен только младенец Христос. Наверное, он понял ее, потому что засмеялся.
