— Прости, мама! — пробормотал он, не понимая,
за что он просит у нее прощения. Мимо с грохотом проехала моторная тележка. А
он как раз собирался сказать, что матери повезло с погодой.
— Хотела бы я сейчас быть молодой, как ты, —
всхлипнула она.
Весь облик матери выражал бессилие. Оно
передалось и ему, и, чтобы скрыть это не только за дружескими словами, он обнял
ее за плечи, дал ей свой носовой платок и повел вверх по трапу.
— Я только отнесу чемодан матери в каюту, —
сказал он офицеру, который проверял билеты.
— Мы отчаливаем через десять минут, —
предупредил офицер и пропустил их на борт.
Мать тяжело висела на его руке, пока они
искали ее каюту.
— Сегодня молодым легко. Нет войны. И времена
стали полегче. Знаешь, я зря вышла замуж. Я могла бы реализовать себя, у меня
были неплохие способности. Многие считали, что у меня неплохие способности.
— Мы это знаем, мама.
— Не мы, а ты. Остальные, как, например, твой
отец, ничего не знают. И не хотят знать. Я чужая в собственном доме.
— Сюда, мама. — Горм открыл дверь каюты.
— Теперь и ты говоришь этим тоном... Как будто
я...
— Прости, я не имел в виду ничего плохого.
Хочешь подняться на палубу и посмотреть, как отойдет пароход?
Мать отрицательно покачала головой и
высморкалась.
— Я не могу показываться на людях в таком
виде, — прошептала она.
Когда он освободился от ее рук и покинул
каюту, она все еще плакала.
Торопливо идя по коридорам, он смотрел на
одинаковые двери кают. В памяти отпечатывались номера. Шесть, семь, восемь,
девять, десять. Рот наполнился слюной. Он сглотнул ее. Двери, медные ручки.
Мешки с грязным бельем в конце коридора. Темная полоска грязи, приставшая к
краю ступеней. Горм выбежал на палубу.
В лицо ударил свежий воздух, Горм жадно
вдохнул его. И только потом услыхал звуки. Шум на причале. Крики. Смех. Гул
моторов. Грохот ящиков. На трапе он остановился, открыл рот, пошевелил языком.
Это помогло. Чему помогло, он не знал. Но помогло.
Наконец он ощутил под ногами доски пристани.
Трап убрали. Поручни вернулись на свое место. Матери не было видно. Но Горм
каким-то шестым чувством знал, что она там. Просто она не хотела, чтобы он
видел ее. Когда черный корпус судна задрожал от заработавшей машины и винты
вспенили воду, Горм поднял руку.
Так он и стоял, пока пароход разворачивался и
ложился на курс. Постепенно вода в фарватере успокоилась, превратившись в
ровную белую полосу. Поднятая рука затекла. И все-таки он стоял, как оловянный
солдатик, пока у него не появилась уверенность, что она больше не видит его.
Часа два Горм бесцельно бродил по улицам. Он
мог бы позвонить Турстейну из автомата, но не знал, что сказать, если Турстейн
ответит ему. Горму казалось, что он надолго израсходовал весь имевшийся у него
запас слов.
Хорошо, если б у него был свой человек.
По-настоящему свой. Неважно кто. Только бы они могли откровенно говорить друг с
другом. Или молчать. Теперь, когда мать уехала, а он так и не обрел покоя, Горм
понял, что презирает себя главным образом за то, что у него с нею было много
общего. У него, как и у нее, тоже никого нет.
Сады на склонах. Ограды из штакетника.
Деревья. Мимо, мимо. В глазах рябило от зелени и желтизны. Он попытался думать
об институте, учебниках, новых лицах. Но лицо матери оказалось сильнее. И за
нею маячила расплывчатая тень Элсе. Он попробовал мысленно написать письмо.
Искал слова в зеленых кронах и облаках. Но не нашел. Все слова, придуманные для
Элсе, были бы ложью. Она больше ничего не значит для него.
Горм зашел в кафе и взял чашку кофе. Из
приемника, стоявшего на полке, лились звуки псалма. Он вдруг понял, что
надеялся стать в Бергене свободным, а между тем сидел тут и желал одного: стать
лучше.
В пепельнице валялась скомканная бумажка. Он
развернул ее и увидел, что это список того, что следовало купить. Кофе, хлеб,
бумажные носовые платки, три метра кружева. Видно, до него за этим столиком
сидела женщина.
Псалом и кружево, думал он.
Он достал карандаш, перевернул бумажку и
написал:
«Неужели так бывает у всех? Неужели все
тоскуют по тому, чего у них нет? По единственному близкому человеку. По
женщине, которая все поймет и не использует это против тебя. Не будет
предъявлять на тебя никаких прав, и потому тебе не придется ей лгать и не
захочется ее бросить. Есть ли вообще такая женщина? Или ты все это придумал и
приписал той, которую встретил когда-то в молитвенном доме?»
ГЛАВА 12
Скалы и уступы громким эхом откликнулись на
выстрел.
Йорген и Руфь стояли у большого валуна на
бабушкином картофельном поле. В глазах Йоргена отражался вечерний свет. Они
широко раскрылись и не отрывались от Руфи. Она бросила корзинку в траву и
побежала вниз. Йорген догнал и перегнал ее. Увидев вышедшего на порог Майкла, Руфь
испытала облегчение. Она сама не знала, почему ей подумалось, что стреляли в
него.
Он в это время брился. Половина лица была уже
выбрита, другую покрывала пышная борода. Он выбежал из дома с болтающимися на
бедрах подтяжками и что-то крикнул Руфи и Йоргену, но они ничего не поняли. Он
стал что-то искать на берегу и на тропинке, уходившей в заросли. Потом забежал
за колодец. Там он остановился как вкопанный и, наконец, нагнулся к чему-то,
что лежало за колодцем.
Руфь не могла поспеть за Йоргеном. Тем временем
Майкл выпрямился и заметался вокруг. В руке он все еще держал бритву. Волосы у
него вздыбились от ветра, словно стихия пыталась удержать его от какого-то
необдуманного шага. Он оглядывался по сторонам. Потом побежал по полю. Какие-то
слова срывались у него с языка. Он кричал все громче, и эхо грозно откликалось
ему.
Руфь, запыхавшись, догнала Йоргена уже за
колодцем. Далматинец лежал, растопырив лапы и разинув пасть. Тонкая красная
струйка сочилась между мокрым языком и острыми зубами. Йорген опустился перед
ним на колени и зарылся пальцами в его короткую шерсть. Всхлипывая, он на своем
языке заговорил с далматинцем. Умолял его встать, не потом, а сейчас, сию же
минуту. Йорген видел много убитых животных. Овец, телят, старых коров. Морских
животных и рыб, кур и куропаток. Он прекрасно знал, что его команда бесполезна.
И все-таки продолжал настойчиво приказывать собаке:
— Стоять! Встать! Сейчас же! Давай! —
Охваченный бессильным отчаянием, он толкал и тряс далматинца. Наконец он сгреб
его в охапку и перенес на каменную приступку возле колодца. Руфь никогда не
видела, чтобы кто-нибудь таскал такую тяжесть. Там он сел, держа в объятиях и
туловище, и лапы далматинца, его голову он положил себе на колени. Так он и
сидел, раскачиваясь из стороны в сторону. И все время, уткнувшись лицом в ее
шерсть, бормотал слова, которые должны были утешить и его самого, и собаку.
