Руфь подошла к ним.
— Майкл хочет похоронить Эгона, — сказала она
и сняла руку Йоргена с собаки. Она крепко обхватила брата, пытаясь согреть его.
Он был холодный как лед. Йорген повернулся к ней и заморгал на свет. Потом он
сбросил овчину, открыв всю собаку.
В его руке сверкнул нож. Не глядя на Руфь и
Майкла, он 1С ал неглубокий надрез на животе собаки. От горла до хвоста, но
так, чтобы не обнажились внутренности. И стал снимать шкуру. Он действовал
осторожно, но уверенно. Как будто всю ночь только об этом и думал. Руфи и в
голову не пришло, что следует убрать одеяло и овчину. Она только поддерживала
труп собаки, чтобы он не двигался.
Сначала на лице Майкла было написано
недоверчивое восхищение. Потом, словно спохватившись, он принялся помогать им.
Они с Руфью держали шкуру, чтобы Йорген случайно не повредил ее. Это заняло
много времени, и никто из них не проронил ни слова.
Положив ободранный труп собаки в мешок, Майкл
и Йорген вдвоем отнесли его туда, где росли редкие березки, и вырыли глубокую
яму. Напоследок Йорген осторожно выкопал из земли заросшую вереском кочку и так
же осторожно положил ее сверху на могилу.
Шкуру засыпали солью и прибили изнутри к двери
лодочного сарая. Йорген уже не раз проделывал это с овечьими шкурами, а однажды
даже со шкурой оленя.
После этого они пошли в дом Майкла и по
очереди вымыли руки. Йорген был спокоен. Если бы Руфь его не знала, она могла
бы подумать, что он уже ничего не помнит.
Набирая воду в кофейник, Майкл сказал, что
уезжает. Руфь не знала, могла ли она каким-нибудь образом помешать ему
произнести эти слова, но теперь, в любом случае, было уже поздно. Ей хотелось
спросить, куда он поедет, но она так и не спросила. Пока они пили кофе с
печеньем, Майкл говорил о том, что жители Острова ненавидят его. Руфи хотелось
возразить ему. Но она не возразила. Ей показалось, что слово «ненависть»
по-английски звучит не так сильно, как по-норвежски, хотя уверенности в этом у
нее не было.
Майкл схватил ее руку, несмотря на присутствие
Йоргена, и спросил, понимает ли она, почему он должен уехать. Она кивнула.
Глотала горячий кофе и все кивала. Когда чашка опустела, она встала и пошла к
двери.
— Прощай! — крикнула она.
Она слышала, что он идет за ней, но не
оглянулась.
— Руфь...
Он произносил ее имя не так, как все. «Р» у
него звучало совсем иначе. Она отворила дверь и вышла. Йорген остался у Майкла.
И хорошо, подумала Руфь.
Поднимаясь к дому, она заметила незнакомую ей
птицу. Птица сидела на земле и жалобно вскрикивала. Серая с желтым, с растрепанными
на голове перьями, похожими на корону. Всю дорогу до дому Руфь думала об этой
птице.
* * *
После отъезда Майкла у Йоргена не осталось
никого, кроме Руфи. Он помогал ей в лавке носить тяжести, а все остальное время
сидел за прилавком и резал свои деревяшки. Руфь уже не помнила, как они здесь
оказались. Началось с того, что Эдвин Лавочник сломал ногу и оказался в
безвыходном положении, и бабушка обещала, что Руфь поможет ему.
Ей предстояло стоять за прилавком в синем
рабочем халате с белыми накладными карманами. Она подчинилась. Отмеряла,
взвешивала и подсчитывала, узнавая в то же время все новости. Они выползали из
углов и через открытую дверь склада, где царил ледяной холод и куда сквозь
рассохшиеся доски пола врывался ветер с моря.
Руфь привыкла к тому, что на Острове всегда
все идет шиворот-навыворот. Лов рыбы, погода, женщины, которые либо собирались
рожать, либо лежали в горячке, так что мужчины на Лофотенах или на промысле
поблизости от дома пребывали в постоянной тревоге за своих домашних. Дети болели
всеми болезнями от краснухи до коклюша. Даже пастор и школьный учитель
подхватили бронхит, и казалось, они никогда не перестанут кашлять. Их кашель
осквернял и богослужение, и уроки в школе. Весь Остров был заражен не тем, так
другим. Даже пасторская лошадь сдохла в своей конюшне, верно отслужив пастору
двенадцать лет.
Снега на Острове не было, если не считать
того, который лежал на самых высоких вершинах, что само по себе было бы
благословением Божиим, ибо люди были избавлены от необходимости разгребать
снег, пока их не перекосит от ишиаса, или мучить лошадей, свозя снег в море, но
вот с полями было горе. Мерзлота.
Даже бабушка не сдержалась однажды, сидя в
лавке на скамейке у двери:
— По-моему, мерзлота проморозила всю землю
насквозь. Ей уже не оттаять. Как теперь сажать картофель, и вырастет ли трава
на пожне? А черника, которой положено цвести и давать ягоды? Неужели нам
придется довольствоваться прошлогодней мороженой клюквой и брусникой? А
морошка? Нет никакой надежды, что ее тонкие стебельки поднимутся над мерзлотой
и подарят нам свое золото.
— Что толку думать о цене, которой мы должны
расплачиваться, тем более говорить о ней, — откликнулась мать Эллы, которая
стояла у прилавка и уже собиралась уходить. — На пароме один человек говорил,
что большой грех всегда приносит несчастья, — прибавила она.
— Выходит, мы все здесь не без греха, —
сказала бабушка.
— Грешнику не скрыться, рано или поздно все
выплывет наружу! — подхватила другая женщина, и Руфи показалось, что она
посмотрела через прилавок прямо на нее.
* * *
За день до сочельника Йорген получил из
Лондона посылку и письмо. Руфь пошла с братом на почту, это было перед самым
закрытием. Наверное, Йорген думал, что посылка будет большая, потому что
захватил с собой санки. На вопрос Педера Почтаря, откуда у него такие важные
знакомые, он не ответил.
Дома, минуя Эмиссара и мать, он пронес посылку
прямо в свою комнату. Поскольку Руфь замешкалась внизу, он сбежал сверху и
потащил ее за собой.
Она стояла и смотрела, как он с трудом
пытается развязать узел бечевки.
— Возьми нож, — нетерпеливо сказала она.
Он отрицательно помотал головой и продолжал
развязывать узел. Узел не поддавался. В конце концов он сдался и взял нож, но
сперва захотел большим пальцем проверить остроту лезвия. И удовлетворенно
хмыкнул, увидев на пальце тонкую полоску крови.
Через минуту он уже развернул мягкую белую
шкуру с черными пятнами. Голова сохранилась. В глазницах поблескивали черные
стеклянные глаза. Йорген положил ладонь на мягкую шкуру. Он сразу узнал ее.
Прижав шкуру Эгона к щеке, он залился счастливым смехом. Шкура была хорошо
выделана и подбита снизу толстой темно-коричневой фланелью.
Из шкуры выпала глянцевая рождественская
открытка, раскрывающаяся, как книжка.
«Dear Jorgen, here is our Dalmatin Egon.
Forever yours, Michael»."
[19]
Был в посылке пакет и для Руфи. Холст,
масляные краски и палитра. И книга об Эгоне Шиле. В свернутом рулоном холсте
лежало письмо. Майкл желал ей в будущем счастья и хотел бы получить от нее
весточку. «About everything»"
[20]
. Свой адрес он
написал большими печатными буквами, точно боялся, что она его не заметит или не
разберет. Само письмо было написано мелким корявым почерком.
