— Я просил Ольгу к твоему возвращению получше
убрать твою комнату, — сказал отец матери.
— Это очень мило с твоей стороны, Герхард.
Мать немного подтянула перину, словно ее
знобило, потом спросила:
— Мне не было письма?
— Нет. Я бы принес. А ты ждешь письма?
— Только ответа из санатория. Смогут ли они
принять меня и в этом году?
Какое все серое! — думал Горм. Солнце светит
сквозь серые стекла. Розы стоят на подоконнике и вот-вот перевернутся. Отец не
хочет снять с себя серый плащ, мать хочет уехать на курорт. А я сам — самый
серый урод в этой комнате. Я родился в серости. Кто я, почему я настолько
серый, что у меня нет сил что-нибудь изменить? Если мать лежит и ждет смерти, а
отец сидит в плаще, потому что должен быть сейчас в другом месте, почему я
только наблюдаю за этим, не в силах шевельнуть даже пальцем?
Он быстро встал и подошел к окну.
— По-моему, надо позвонить Марианне и Эдель, —
сказал он.
— О нет, не стоит. — Мать болезненно
поморщилась.
— Мне же вы позвонили.
В палате воцарилось молчание. Горм не
оборачивался.
— Я все время порывался это сделать, — коротко
ответил отец. Этот ответ объяснил Горму, что отец не хотел ни во что
вмешиваться.
— Хотите, я позвоню? — предложил Горм.
— Прекрасная мысль, — еще короче бросил отец.
Не успели эти слова замереть в воздухе, как их словно и не произносили.
— Делайте как хотите, — вздохнула мать.
Через четыре дня мать вернулась домой.
Походкой старой женщины она поднялась на второй этаж и почти не выходила из
своей комнаты. Бабушка и тетя Клара нанесли ей короткий визит.
Горм иногда сидел у матери. Она была
подтянута, как обычно, и он не видел, чтобы она плакала, но говорила она мало.
В тот день, когда она ездила на контроль, как
она это называла, он заметил у нее на лице следы слез. Отец вечером остался
дома и почти все время провел у нее наверху.
* * *
Эдель приехала домой из Сёрланна. Она
загорела, но вид у нее был озабоченный. Такой Горм ее никогда не видел. И еще
она была обижена, потому что ее так поздно известили о болезни матери. По
телефону она проговорилась, что слышала о предстоящей операции, но забыла. Горм
не стал напоминать ей об этом. Наутро после ее приезда, спускаясь к завтраку,
Горм через открытые двери столовой услыхал разговор отца с Эдель.
— Похоже, что у мамы есть только один ребенок,
Горм, — сказала Эдель. — И так было всегда.
— Не забывай, больна она, а не ты.
Горм вошел в столовую и поздоровался.
— Мы как раз говорили о тебе, — сказала Эдель.
— Я слышал.
— Как се самочувствие? Ты видел ее сегодня? —
спросила она.
— Ее только что вырвало, — ответил он и налил
себе кофе. Отец быстро встал и поднялся на второй этаж.
— Этот милосердный самаритянин посещает ее? —
Эдель раздавила яичную скорлупу и смяла ее в комок.
Горм не ответил. У нее были розовые, очень
длинные ногти. На указательном пальце ноготь был косо обломан.
— Ты знаешь, что у нее? — Тон у Эдель был
вызывающий.
— Нет. Но догадываюсь.
— Ты не ошибаешься, — ядовито сказала она.
— А тебе откуда это известно?
— Отец мне сказал. Еще вчера.
— Сказал? Тебе?
— Да.
Кожа вокруг ноздрей была у нее в черных
точках. Так бывает при жирной коже, подумал Горм. У отца тоже жирная кожа. До
сих пор Горм не обращал внимания, как выглядят люди с жирной кожей. Красивого в
этом было мало.
— Как думаешь, это опасно? — спросила Эдель.
— Нет, если им удалось удалить всю опухоль.
Эдель продолжала мять в пальцах раздавленную
яичную скорлупу;
— По-моему, это смертельно, — сказала вдруг
Эдель. Горм отставил чашку и поднял глаза на сестру.
— Ты собираешься ей это сказать?
— Да, если никто другой еще не сказал.
— Хочешь быть самой смелой и отомстить ей за
то, что она. по-твоему, уделяла тебе мало внимания?
Горм не понимал, как заставил себя произнести
эти слова, но он только что думал об этом. Ему хотелось прибавить еще кое-что.
Вроде того, что ей двадцать четыре года, а ведет она себя как тринадцатилетняя
девчонка, и что у нее жирная кожа.
— У нас несчастная семья, — сказала Эдель,
словно угадав его мысли. Потом она отодвинула тарелку подальше от края стола и
беспомощно посмотрела на Горма.
Несмотря на все, что тут было сказано, ему
невольно стало жалко ее.«Она моя сестра, — с удивлением подумал он. — И хоть
она пытается показать, будто отец принадлежит только ей, она знает, что это
совсем не так».
— В нашем доме что-то прогнило насквозь. Я чувствую
это по себе. Она умрет, это точно.
Эдель склонилась над столом и уронила голову
на руки. Плечи ее тряслись. Горм осторожно тронул ее за плечо, прислушиваясь,
как Ольга бренчит приборами в буфетной. Он вдруг подумал, что, пожалуй, именно
Ольге больше всего известно о каждом из них.
— Ты помнишь, чтобы мы когда-нибудь смеялись
здесь, в этом доме? А? Ну-ка скажи!
— Сейчас маме хуже, чем нам! Ясно?
— Любой заболеет, прожив в этом доме всю
жизнь, — всхлипнула Эдель.
— Нас никто не заставляет здесь жить.
— Тебя заставляют! — Она подняла на него глаза
и перестала плакать.
* * *
Но лето прошло, а мать не умерла. Она
спускалась по лестнице почти как обычно. Горм совершал с ней короткие прогулки.
Марианна приехала на несколько дней, чтобы
проведать маму, как она сказала. В ней появилось что-то чужое и строгое. Она
почти не говорила о Яне Стейне, за которого в прошлое Рождество вышла замуж.
Зато много рассказывала о квартире в Трондхейме. О вещах. Она описывала матери
свою обстановку, хотя мать не проявляла к этому большого интереса.
Однажды, когда разговор зашел о самочувствии
матери, Марианна вспомнила, что она сестра милосердия.
— По вечерам температура может повышаться, —
сказала она матери мягко, но решительно. Ее голос свидетельствовал о том, что
ей известно, какие нужно говорить слова, думая при этом что угодно.
Несмотря на самоуверенность Марианны, Горм
понимал, что ей живется несладко. Морщинки вокруг рта говорили не только о
страхе за мать. Но она больше не хотела делиться с Гормом своими заботами. И
никогда не звала его в свою комнату, чтобы поболтать, как в старые времена.
