Горм рассердился. Он чертыхнулся про себя,
поднялся на крыльцо и позвонил сразу несколько раз. Где ей еще быть после таких
заголовков в газетах, где ей еще и быть, как не дома! Он посмотрел на часы и
приказал себе звонить через каждые три минуты.
После пятого раза он сдался и сунул замерзшие
пальцы в карман пальто. Там лежало письмо, которое он собирался занести в
галерею, чтобы его передали Руфи. В двери была щель для писем с медной крышкой.
Через мгновение письмо уже было в квартире. Наклонившись и заглянув в щель,
Горм увидел его. Он опустил медную крышку.
На улице он поднял воротник пальто. Видимо,
Руфь первым же самолетом улетела в Берлин. Или в Нью-Йорк, кто знает.
Он брел мимо выступающих карнизов домов,
заснеженных деревьев и башенок со шпилями. И думал со злостью, что мог бы быть рассыльным
или почтальоном. И разносить товары, письма и газеты совершенно безвозмездно,
ведь он все равно ходит по одному и тому же маршруту вокруг дома Руфи на
Инкогнитогата.
Боковыми улицами он подошел к Бугстадвейен и
остановился перед витриной, заполненной всевозможными свечами. Большими и
маленькими, толстыми и тонкими. Свечи для приборов, подсвечники, канделябры.
Факелы! — подумал он.
* * *
Были синие сумерки, снег продолжал сыпать.
Горм заглянул в щель для писем. Его письмо все еще лежало там на полу. На
звонок опять никто не открыл. Он посмотрел на табличку, свидетельство о том,
что дом находится под охраной.
Потом он спустился в палисадник и расставил
факелы. Он купил все, что были в магазине. Четыре больших пакета. Расставив
факелы, он начал по очереди зажигать их. Иногда он распрямлялся и смотрел на
свою работу. Недолго, секунду, две. Один или двое прохожих замедлили шаг,
проходя мимо. Какая-то пара остановилась у изгороди и с улыбкой наблюдала за
ним.
У Горма кончились спички, оставшиеся факелы он
зажег от тех, что уже горели, и обжегся. С каждым зажженным факелом он поднимал
голову и смотрел, не покажется ли кто в окне. Никто не показался.
Закончив работу, Горм постоял под высоким кустом
с пригнувшимися от снега ветками. Потом поднялся на каменное крыльцо и снова
позвонил. Безрезультатно.
Пламя факелов колебалось. Неужели она не
видит, как это красиво?
Предприниматель Горм Гранде сделал то, чего
никогда в жизни не делал. Ради нее он вел себя как влюбленный юнец. Если бы она
это видела!
Наконец он сделал последнее усилие и
расположил факелы в определенном порядке, видя перед собой глаза далматинца.
Самолет оставил в небе желто-белую полосу,
из-за облаков она казалась пунктиром.
Люди в самолете смотрят вниз, думал он. И
видят, как я I питаюсь изобразить в саду Руфи горящие глаза далматинца.
В соседнем доме открылась дверь. Старое
согбенное существо, шаркая клетчатыми тапочками, вышло на свое барское крыльцо.
Интеллигентным, но раздраженным тоном дама велела ему погасить факелы. Иначе
она вызовет полицию.
— Ведь может случиться пожар! — сказала она.
Горм не погасил факелов. Но чувствуя, что у
него не хватит духу позволить, чтобы его арестовали, он сделал вид, что ничего
не слышал, засунул руки в карманы и вышел на улицу.
Однако вынести охватившее его разочарование у
него тоже не было сил. Сердечная мука сменилась гневом. Он мысленно увидел
табличку «Находится под охраной». Руфь дома и не открыла ему. Почему?
Я не уйду, пока этого не узнаю. Я должен
попасть в дом! — подумал он и остановился.
ГЛАВА 2
Конечно, Руфь не помнила, как она родилась.
Одна мысль о собственном рождении повергала ее
в дрожь. Ничего более отвратительного она не могла себе представить. Роды.
Срамота и грязь, наказание Господне и тс-с... тс-с... ни слова об этом.
Мерзкие, окровавленные тряпки.
Уж лучше верить в аиста. Но Руфь не помнила,
чтобы когда-нибудь верила в него. Для этого стены в доме были слишком тонкие, а
щели между половицами — слишком широкие.
Вся беда в том, что она родилась первой. Что
Йоргену пришлось ждать. Это она виновата, что он не такой, как другие. Все
детство ей услужливо напоминали об этом. Сначала никто из них не решался быть
первым, но потом она все-таки протиснулась вперед.
Научившись читать, Руфь одно время думала, что
это умение дается лишь избранным, лишь тем, кто родился чистым. Это явствовало
из книжек. Дети рождались по одиночке, их тут же заворачивали в кружева, чтобы
чистеньких и тихеньких предъявить Господу Богу. Но так было только в книжках.
Там у людей словно вообще не существовало некоей части тела.
Некая нижняя часть тела Эмиссара"
[2]
и матери была
отвратительна. Это все знали, хотя и не говорили об этом.
Открывая коробку с цветными мелками и видя
красный мелок, Руфь часто думала о том, как она, протискиваясь первой на свет
Божий мимо головы Йоргена, повредила ее. Не с наружи, потому что снаружи голова
у Йоргена была гораздо красивее, чем ее собственная. А вот внутри... Мысленно
она видела непоправимо испорченные извилины и сосуды. Они представляли собой
сплошную красную кашу. Иногда это красное месиво заставляло Руфь вспоминать
материнские выкидыши. Они все были красные, и это такой стыд, что и говорить об
этом нельзя было. Правда, со временем пни забывались, до следующего раза.
Забыть же Йоргена было невозможно.
Потихоньку от всех Руфь рисовала, как родился
Йорген. Ей казалось, что никто на свете, кроме нее, нарисовать такое не сможет.
Но и у нее рисунок получился не таким, как ей хотелось. Ей хотелось изобразить
рождение Йоргена красиво и понятно. Она даже думала, что, если рисунок
получится красивым, она покажет его бабушке. Но все получалось только красным и
черным. И как будто сердитым. Она много раз принималась за этот рисунок, но
безуспешно.
Кончалось тем, что она комкала бумагу и совала
ее в черную кухонную плиту. И тем не менее потом всегда со странным волнением
вглядывалась в золу. Как будто все головы, все мысли и вещи — весь мир прятался
в этом сладковатом запахе жирных цветных мелков.
Акварельные краски можно было смешивать до бесконечности. Каждый цвет в каждый
миг был неповторим, и создавала его она, Руфь. Она всегда мечтала о красках.
Еще не открыв коробку с круглыми плюшками акварели — каждая лежала на своем
определенном месте, — она уже ощущала их запах. И это был не только аромат,
воспринимаемый ноздрями, но и особый, незабываемый привкус во рту.
Руфь сидела за старомодной школьной партой,
которую как будто вытесали из одного корня. Парта была рассчитана на двоих, и у
нее поднимались две крышки. Сверху было два круглых углубления для чернильниц и
два продолговатых — для ручек. Вообще-то, парта была наклонная, и на ней почти
ничего не держалось, если не считать бумаги и не очень скользких книг. Все, что
не умещалось в небольших углублениях, скользило, падало и катилось по проходу.
Ручки, мячики, клубки бечевки, стеклянные шарики, цветные мелки.
