И тут же она услыхала колокольный звон.
Многоголосый. Тяжелый и легкий, высокий и низкий. «Ру-у-уфь! Ру-у-уфь!» — звал
он.
Майкл объяснял, приводил разумные доводы, но
она не сдалась, пока он не проводил ее на телеграф и не помог ей позвонить в
контору к дяде Арону. Теперь дядя Арон ведал сельской кассой.
У них не было номера телефона, поэтому даже у
Майкла возникли сложности — телефонистка за стойкой никак не могла понять, куда
им нужно позвонить. Руфь так устала от этого, что ее охватил гнев. Но это не
помогло, телефонистку раздражал ее ломаный английский. Наконец связь была
установлена, и им было велено ждать на линии.
Они бесконечно долго сидели на обитом кожей
диване в зале ожидания, люди приходили и уходили. Наконец Руфь оказалась в
узкой кабине, где было нечем дышать. Она сняла трубку и сквозь свист услыхала
голос дяди Арона.
— Дядя! Алло! Это Руфь! С Йоргеном все в
порядке? Молчание. Только свист и шум, словно от ветра и волн.
— С Йоргеном все в порядке? — повторила она.
— Нет, Руфь.
Голос дяди заполнил ей все ухо, прогрыз дыру в
голове, спустился по горлу и тисками сжал грудь.
— Что с ним?
— Если можешь, приезжай домой. Ты нам нужна.
— Он болен?
— Он ужасно разбился.
— Он в больнице?
— Хуже. Мы не можем...
Связь прервалась. Руфь опустила трубку и
смотрела, как она раскачивается, описывая то круги, то восьмерки. Качаясь то
вперед, то назад. Наконец Руфь выбралась из кабины. Майкл зашел в кабину и
повесил трубку на место.
* * *
Последнее, что помнила Руфь, перед тем как
поднялась на борт самолета, был запах скипидара и табака. Лицо Майкла уже
исчезло, а может, слилось с его белой полотняной курткой.
Когда самолет поднялся в воздух, Руфь
подумала, что Йоргену теперь лучше, чем было раньше. Остаток полета прошел в
бесконечной пустоте. Один раз она вспомнила, как страшно ей было лететь в
Лондон. Теперь она всем своим существом помогала самолету лететь быстрее.
Наконец самолет приземлился после последней
остановки, и пока Руфь ждала свой чемодан, ей показалось, что кто-то из толпы
окликнул ее по имени. Но она так спешила на пароход, идущий на Остров, что даже
не оглянулась.
Уже поднимаясь по трапу, она поняла, что
что-то не так. Карл, возившийся с канатом, не поздоровался с ней. Он как будто
не заметил ее. Может быть, Йорген лежит в больнице в городе, и она напрасно
едет домой?
— Что с Йоргеном? — спросила она.
Но Карл отвернулся, словно она была пустым
местом. Спрашивать у других было бесполезно — никто не хотел с ней
разговаривать.
Чувство, что все это происходит еще во сне и
надо только подождать, заставило ее остаться на палубе. Руфь села на ящик со
спасательными поясами. Она чувствовала себя невидимкой, каким-то привидением,
которого все сторонятся, чтобы случайно, пройдя сквозь него, не столкнуться с
чем-то худшим.
То же продолжалось и дома, на пристани. Никто
с ней не поздоровался. Она поставила свои вещи к стене склада и побежала вверх
по склону. Да уезжала ли она когда-нибудь отсюда или только внушила себе, что
уезжала? Когда она в последний раз бежала по этой дороге? Сто лет назад?
Мать стояла спиной к двери. Она не могла не
слышать, как вошла Руфь, но не обернулась. Эмиссар пустыми глазами посмотрел на
дочь и протянул ей руку. И тут же с рыданием рухнул на табурет.
Кофейник стоял на плите, пахло подгоревшим
кофе. На носике кофейника темнели коричневые пятна.
— Где Йорген? — запыхавшись, спросила Руфь.
— На сеновале, — ответила мать усталым, но
внятным голосом.
Руфь выбежала из дома и по мосту сеновала
взбежала наверх.
На сеновале горели свечи. Йорген был прикрыт
старой бабушкиной простыней, вышитой хардангерской гладью. Из-под простыни
выглядывали воскресные брюки и нарядные ботинки.
Руфь замерла. Потом она откинула простыню и
увидела безжизненное, чужое лицо, похожее на лицо Йоргена.
И ее тут же поглотила милосердная тьма.
Когда она захотела подняться, оказалось, что
ноги ее не слушаются. Второй раз она пришла в себя уже в объятиях бабушки. Как
там оказалась бабушка, Руфь не помнила, но так или иначе они сидели на
бабушкином крыльце и бабушкины руки крепко обнимали ее.
— Что тут у вас случилось?
— Давай зайдем в дом, — сказала бабушка.
Они протиснулись в дверь, как сиамские
близнецы. И сели на диване в гостиной, словно это было воскресенье или
какой-нибудь другой праздник. Вскоре пришли мать с Эмиссаром. Из кухонной двери
пахло кофе. Пахло молельным домом, продажей лотерейных билетов и
пожертвованиями.
— Объясните же мне...
— Он погиб в субботу, — жестко сказала мать.
— Погиб?
— Он упал с колокольни, — жалобно объяснила
бабушка.
Эмиссар повернул к Руфи заплаканное лицо:
— Они напугали его. Устроили на него охоту,
хотели схватить его.
— Зачем им было его хватать?
— Они обвинили его... Элла... — Эмиссар сделал
несколько шагов, тяжело опираясь о стол. — Они говорят, будто Йорген
изнасиловал ее, — прошептал он, весь сжавшись.
В Руфи что-то взорвалось. То, что сказал
Эмиссар, было немыслимо. Она не в силах была пошевелиться. Не в силах поднять
глаз.
И все-таки выбежала на кухню, к белой
эмалированной плите. Протянула руку, сняла кофейник с огня. Ей было необходимо
любой ценой избавиться от этого удушающего запаха. Она даже не почувствовала,
что обожглась. Снова схватила горячий кофейник и, лишь услыхав, как звякнул
алюминий о каменную ступеньку крыльца, ощутила боль. Тогда она подставила
обожженные пальцы под холодную струю, и у нее вырвался нервный смех.
— Это неправда! — Руфь, смеясь, вернулась в
гостиную.
— А что толку, раз они так решили! —
всхлипнула мать.
— Они не могли так решить, потому что это
неправда!
— Это все из-за того, что ты уехала в Лондон.
Ты должна была приехать домой! — Мать, точно птица, металась по комнате, долбя
Руфь взглядом.
— Рагна, образумься! — сказала бабушка.
Руфь не спускала глаз с матери. Эти слова.
Мать уже не раз произносила что-то в этом роде. Руфь вышла на крыльцо, за ней
тянулся странный, непрерывный звук. Словно телеграфный провод пел над горами. И
его песня разносилась далеко вокруг.
* * *
Руфи казалось, что ее голова похожа на вымытый
морем птичий череп. Он так долго лежал в воде, что в нем ничего не осталось,
кроме изгибов и впадин, и пустоты внутри. Легкий, как пушинка, лежал он там, и
люди проходили мимо него. Ленсман и пастор — после полудня. Родственники —
вечером. Бабушкины слова сыпались мелким дождем:
