Эли и Брит со своими мужьями приехали на
похороны. Они держались словно чужие и заполнили собой весь дом, хотя детей они
с собой не взяли.
Эмиссар много и громко молился. Мать ходила
как слепая между кухней, мойкой и хлевом и все время молчала. Никто не мог
уговорить ее подняться на сеновал к Йоргену.
Бабушка разговаривала со всеми. Она надела
новую блузку и брошь, когда-то подаренную дедушкой, у нее нашлись дела повсюду,
в том числе и в лавке. Никто не должен думать плохо о Йоргене, как бы все это
ни выглядело. Ведь Элла сама сказала Руфи, что Йорген не причинил ей никакого
вреда.
Она говорила о ленсмане, который хотел
сохранить мир даже теперь, когда все пошло вкривь и вкось. О ненависти, от
которой все гниет на корню, и к чему это приводит. И повсюду, чуть ли не в доме
у Эверта, по словам бабушки, ее угощали кофе. Но Аста плохо себя чувствовала,
так что бабушка к ним не попала.
— Люди понимают, что без причины я бы не
пришла к ним в среду, да еще в шелковой блузе. Понимаешь, Руфь? Надо взглянуть
людям в глаза и поговорить с ними. Узнать, согласны они с тобой или нет, друзья
они или врага. С людьми надо встречаться. А то остается только утопиться или
прыгнуть с колокольни. Двое в нашем роду так и сделали, это слишком много.
— Бабушка! Но они убили его!
— Мы должны пройти через это, — сказала
бабушка и громко высморкалась.
Вечером накануне похорон бабушка сидела на
табуретке перед гробом и плела венок из ромашек, красного клевера и
колокольчиков. Ее не было так долго, что Руфь пошла проведать ее. Бабушка
сказала, что она как раз закончила и плакать, и плести венок.
— Пошли домой, бабушка, пора ужинать.
— Скажи, разве не странно, что люди садятся за
стол, едят и пьют, а Йорген лежит здесь. Я и сама не лучше, хотя вся еда
кажется мне жеваной газетой. Это отвратительно и понять этого нельзя, — сказала
бабушка и положила венок в таз с водой.
Мало кто пришел проводить Йоргена в последний
путь. Но многие стояли у оконце прятавшись за занавесками, и смотрели,, как
родные везли Йоргена на кладбище на бабушкиной лошади. Руфь радовалась, что дом
Эверта был в другой стороне. Элла, наверное, все еще сидела в своей комнате на
чердаке.
Бабушка решила, что они с Руфью тоже понесут
гроб.
— Не женское это дело, — возразил Эмиссар, но
бабушка настояла на своем.
Наконец они достигли церкви. Руфь старалась не
смотреть на колокольню. Но от этого колокольня никуда не делась. Белая,
нагоняющая тоску, со звонкими колоколами. У Руфи застучали зубы. Она стиснула
их и сделала вид, что все в порядке. Но это не помогло.
Гроб был тяжелый. Металлические ручки
впивались в ладонь. К счастью, перед Руфью шел дядя Арон, а он был сильный. Они
поставили гроб на доски, перекинутые через могилу, и взялись за приготовленные
веревки. Переглянулись друг с другом, чтобы действовать одновременно. Эмиссар,
дядя Арон, родственники, бабушка и она, Руфь.
Наконец могильщик убрал доски, и Руфи
показалось, что гроб за руки потянул ее с собой в могилу. Комья земли полетели
на сплетенный бабушкой венок. Все как положено. Но Моргену это бы не
понравилось.
Пастор бросал землю деревянной лопаточкой и
громко, спокойно читал псалмы. Это было похоже на игру. Так дети хоронят
котенка или птичку.
Земля сыпалась в могилу. За изгородью, где
кто-то выбросил объедки, раскричались вороны. Прилетели несколько чаек с широко
разинутыми желтыми клювами и сильными крыльями. На перьях у них лежали
солнечные пятна.
Эли и тетя Рутта плакали. Бабушка, в черных
туфлях, которые надевала только летом в сухую погоду, стояла у края могилы. Она
может упасть туда, подумала Руфь. И все будут неподвижно пялить на нее глаза,
даже не пытаясь помочь ей. Придется бабушке самой выбираться наверх. Такие
здесь порядки.
Но бабушка не упала. Сутулая спина, черное
платье. И черный платок. Меньший угол платка лежал сверху, к бахроме пристал
клочок серой овечьей шерсти. Бабушка смутилась бы, если бы знала это.
Пастор запел «Возьми мои руки». Его нос был
покрыт сетью сосудов. Было похоже на карту. Бесконечные переплетающиеся синие
дорожки. Носки Эмиссаровых ботинок были запачканы землей. Не совсем черной,
здесь она была перемешана с прибрежным песком.
За сжавшейся, сгорбленной фигурой матери
тянулись вверх огромные опахала борщовника. За ним мелькали блики на волнах.
Волны бились о камни, на которых стоял памятник погибшим в море рыбакам.
Беспомощный серый камень, пытающийся дотянуться до неба. У церковной стены, где
почти всегда была тень, трава была ярко-зеленая.
Руфь подняла глаза и увидела падающего с
колокольни Йоргена. Он летел, раскинув руки. Ему помогал ветер. В белой
рубашке, которую она сама когда-то купила ему в городе, он летел в сторону
моря.
В этой же рубашке он пошел в лодочный сарай,
чтобы увидеться с Эллой. Рубашка была почти целая, но на ней были пятна крови,
зелени и ржавчины.
Бабушка выстирала и выгладила рубашку. Чтобы
снова надеть ее на Йоргена, на спине рубашку пришлось разрезать. Теперь, летя
над островками, Йорген пользовался ею в качестве паруса.
На другой день из приехавших на похороны
родных остались только Эли и Руфь. Руфь складывала чемодан. Пересмотрела вещи
Йоргена. Собачья шкура, финка, шкатулка со всякой всячиной. Ракушка, большое
ребро трески. Медная пуговица. Маленькие фигурки зверей, вырезанные из дерева. В
чистый, выглаженный платок была завернута фигурка собаки. Наверное, Йорген
пытался повторить ту фигурку Эгона, которую он когда-то подарил ей. Копия была
сделана с большой точностью.
Вырезки из газет с фотографиями разных людей,
которые собирал Йорген, лежали в сером конверте. Почему-то ему нравились
незнакомые лица. Необычные носы, выдающиеся скулы, колючий взгляд — все в таком
роде.
Среди них лежала и школьная фотография Эллы.
На обратной стороне детским почерком было написано «Йоргену от Эллы». Он показывал
эту фотографию Руфи, когда она приезжала домой на Рождество. Руфь вложила
фотографию и чистый конверт и надписала на нем имя Эллы. Лучше, чтобы Элла
получила свою фотографию назад.
На минуту она задумалась: захочет ли мать
оставить у себя вещи Йоргена или лучше забрать их в город. Надо было спуститься
и спросить, но Руфь не могла собраться с духом.
— Я нашла кое-какие вещицы Йоргена, можно, я
возьму их себе? — спустившись, спросила она, наконец, у спины матери.
Мать быстро обернулась. В уголках губ у нее
пузырилась слюна, но она молчала.
— Ты насчет собачьей шкуры?
— Да, но если ты хочешь, чтобы она осталась
дома... — сказала Руфь.
— Бери все, что хочешь. Все наши неприятности
от этого англичанина. Это из-за него ты уехала из дома.
— А другие мелочи?
