— Бери все, что хочешь. Ничто не вернет мне
Йоргена. Зачем ты вообще спрашиваешь?
— Вечером я уезжаю, — сказала Руфь и налила
себе кофе.
— Как ты можешь уехать и оставить нас с этим
горем? Сенокос еще не кончился. И на что ты там будешь жить? — спросил Эмиссар.
— Найду какую-нибудь работу до начала занятий.
— Ты можешь понадобиться маме.
— Ее не было дома, пока брат был жив, так
зачем ей оставаться здесь теперь? — Мать была неумолима.
— Мама! — испуганно воскликнула Эли. Руфь
выплеснула черный, горький кофе.
— Да, во всем виновата я! — услыхала Руфь свой
голос. — Я виновата в смерти Йоргена. Будь я здесь, этим людишкам не удалось бы
загнать его на колокольню. Сначала им пришлось бы обратить свои ружья и косы
против меня! Теперь ты довольна, мама?
— Верни мне Йоргена, тогда я буду довольна.
Глаза их встретились, но их разделяла пустота.
— Никто ничего не мог поделать. Мы были
бессильны! — Эмиссар беспомощно взмахнул руками.
— Ты никогда ничего не мог сделать, ни для
детей, ни для меня!
— Мама, пожалуйста, — шепотом взмолилась Эли.
— Ведь мы только что похоронили Йоргена.
Эмиссар вышел на середину комнаты и призвал в
свидетели Бога. Закончил он жалобами на мать и на все, что было ей дорого.
Все вернулось на круги своя.
Руфь поднялась за чемоданом, кистями и красками.
Она ушла из дома, не заходя больше на кухню, ей не хотелось их видеть. И
осторожно прикрыла за собой дверь.
Руфь зашла к бабушке попрощаться, но
промолчала о разговоре с матерью.
— Уже уезжаешь? Так быстро? Что ты будешь
делать в городе летом? — Бабушка была удивлена.
— Найду какую-нибудь работу.
— И у меня нет ни эре, чтобы дать тебе с
собой! Может, попозже я и скоплю немножко. Ты больше не приедешь домой до
начала занятий?
— Нет. Мне не по карману столько ездить.
— Ты права. Береги себя. И пиши. Единственная
радость, какая у меня осталась, это читать твои письма. Открытку, что ты
прислала мне из Лондона, я поставила на буфете в гостиной. Идем, я тебе покажу.
Они прошли в гостиную. Рядом с фотографией Ады
стояла открытка с изображением Биг-Бена. Руфь чуть не расплакалась. Нет, только
не сейчас! Бабушка все-таки наскребла для нее пять крон. И пока бабушка
закрывала ящик, Руфь вдруг увидала маленькую фотографию Йоргена с бабушкой.
Йоргену было лет двенадцать-тринадцать. Они сидели на пороге дровяного сарая и
держали на коленях по котенку. Растрепанные, счастливые.
— Можно, я возьму эту фотографию?
— Конечно. Может, ты увеличишь ее там в городе
и пришлёшь мне один экземпляр?
— Хорошо.
— Мама дала тебе с собой продуктов? — спросила
бабушка, когда они вернулись на кухню.
— Сегодня ей не до того.
— Могла бы и сама позаботиться. В городе все
так дорого!
— Да.
Бабушка упаковала хлеб и кое-что еще в коробку
из-под маргарина.
— Тебе будет тяжело.
— Не страшно, — сказала Руфь и обняла бабушку,
чувствуя комок в горле.
Из-за этого незабываемого запаха нюхательного
табака, камфары и хлеба!
Руфь сидела на ящике со спасательными поясами.
Под носом парохода журчала вода, в лицо летели мелкие брызги. Остров уходил все
дальше и дальше. Он никогда не казался Руфи таким зеленым. Вверху — вершина
Хейи, внизу — поля: зеленый треугольник, бросивший якорь в бурное море. В той
стороне, куда она направлялась, горы были свинцово-серые и тянулись ровной
грядой. Вот он, мир, думала Руфь.
Целый час тащилась она до своей квартиры с
чемоданом, коробкой из-под маргарина и этюдником. Отдыхала всюду, где можно
было присесть. Чтобы пройти мимо дома Гранде, ей пришлось бы сделать крюк. К
тому же отдохнуть на их крыльце было бы невозможно. Дом был обнесен изгородью.
Перебравшись в город, Руфь вначале часто
проходила мимо того дома. Но Горма не видела ни разу. И убедила себя, что глупо
думать о парне, которого она даже не знает. Конечно, не знает. Она никому не
говорила о нем, и постепенно его образ поблек.
Нынче же вечером, когда она тащилась со своими
вещами через весь город, она вдруг отчетливо увидела лицо Горма. Ямочка на
щеке. Глаза, какими она запомнила их после молитвенного собрания. Зеленые,
грустные.
Она вдруг сообразила, что идет и думает о
незнакомом ей Горме, а не о Майкле, который был так добр к ней. Сейчас Майкл,
наверное, сидит в каком-нибудь кафе. Или стоит за мольбертом. Надо сообщить ему
о Йоргене. Не у всех есть близкий человек, которому можно написать письмо.
Руфь положила собачью шкуру на старое плетеное
кресло, но не села в него. Разделась и сразу легла. Лоскутное одеяло хранило
старый запах постельного тепла. Этот запах был еще до того, как она уехала в
Лондон. До того, как Йорген бросился с колокольни.
Она увидела себя лежащей в кровати. Бог вошел
к ней в сером плаще с косой Эмиссара на плече. Он откинул с нее одеяло,
обмакнул самую широкую кисть в красную краску и, начиная от макушки, провел по
ней красную линию. Потом он рассек ее по этой линии на две половины. Скатав
одну половину, Бог забрал ее с собой. Она лежала на сквозняке и ощущала холод
по всей линии разреза, хотя и знала, что все это неправда, она все-таки живая.
Руфь заставила себя проснуться, хотя ей
хотелось спать. Только спать. Было шесть утра. Она села в плетеное кресло,
укрывшись собачьей шкурой. Вспомнила, что собиралась перед сном написать
Майклу.
Позже, когда она вышла в уборную, находившуюся
в коридоре, у нее началось сердцебиение, словно от испуга. Но пугаться было
нечего. Услышав, что дом просыпается, она спустила воду и ушла к себе.
* * *
За работу садовника в городских парках платили
немного, этого не хватало, чтобы оплачивать квартиру. Руфь попросила хозяйку
подождать, пока она получит деньги из ссуды на учение.
— Ты похудела, — сказала хозяйка.
Руфь посмотрела на себя в зеркало, ей было
стыдно.
— Сколько тебе платят за работу садовника?
Узнав, хозяйка закатила глаза и спросила, что
же она ест. На это Руфи нечего было ответить. Небось хозяйка подумала, что она
ворует продукты. И тут же сообразила, что это был бы выход из положения.
Например, на рынке. Ведь там весь товар лежит открыто. В булочной и продуктовом
магазине украсть было бы труднее. Но попробовать стоит.
— А убираться в доме ты можешь? — спросила
хозяйка.
— Думаю, что могу.
Не стоит самой хвалить себя.
