Действительность на борту была ограничена и в
то же время безгранична. В портах она была бессмысленно коротка и имела едкий
запах.
С одной стороны, Горму казалось, что теперь
так будет продолжаться всю жизнь, с другой — он понимал, что все это только
вопрос времени. Если бы у него спросили, чувствует ли он себя одиноким, он
ответил бы: «Не особенно» и не солгал бы. Он привык к одиночеству. Собственно,
оно было знакомо ему еще до того, как он пошел в море.
Уже в Тихом океане Горм обнаружил в зеркале,
что его глаза становятся похожими на глаза других матросов. Прищуренные и
обращенные в себя. Вести себя он начал тоже, как они. Это произошло само собой.
Молчание. Или приказ, как дикий рык, чтобы слова были услышаны и распоряжение
выполнено.
Поскольку Горм не был наделен властью отдавать
приказы, он был освобожден и от необходимости рычать.
После первого рейса парни из Роттердама
списались с судна, и не только Горм вздохнул с облегчением. В свободное от
вахты время он вел свой собственный вахтенный журнал, делая записи в желтом
блокноте. Из этих записей ему стало ясно, что он боялся этих парней больше, чем
смел признаться даже самому себе.
С помощью ключевых слов он записывал свои
мысли и случаи только потому, что это его успокаивало. Какие-то переживания или
запавшие в душу мелочи.
Этот блокнот Горм всегда носил с собой, ему
была неприятна мысль, что в него может заглянуть Мальчишка. Иногда • •и с
удивлением замечал, что пишет о людях, которых никогда не встречал, но которых
почему-то знал как облупленных. Может, это было глупо, а может, необходимо, он
сам ■ I ого не понимал. Однако теперь свободное от вахты
время радовало его больше, чем раньше.
Вначале он опасался, что Мальчишка разболтает
другим, | пак книги он читает, чтобы завоевать их одобрение. Но после того как
парни из Роттердама покинули судно, он перестал думать об этом.
«Лассо вокруг фру Луны»"
[24]
и «Маленького
лорда» он взял с собой из Бергена, чтобы перечитать заново. «Старик и море» на
английском он получил в наследство от пассажира, американца китайского
происхождения, который плыл с ними из Сан-Франциско до Гонконга. Горм оказал
этому человеку несколько мелких услуг — чистил его обувь, приносил напитки.
Хемингуэя он даже читал открыто, не обращая внимания на насмешки.
А вот его личных блокнотов не должен был
видеть никто. Случалось, он спрашивал себя, как вообще человек начинает писать,
зная, что потом люди, тратя свое время, будут это читать. Не сродни ли это
мании величия? Или полному безумию? В таком случае Сигурд Хуль"
[25]
, Аксель
Сандемусе
[26]
,
Юхан Борген, Агнар Мюкле и Эрнест Хемингуэй были сумасшедшими.
В Сан-Педро у них должен был смениться
телеграфист. Заранее стали ходить слухи, что придет женщина. Горм отбивал
ржавчину с наружной стороны борта, когда неожиданно на сходнях, разговаривая с
агентом, появилась высокая темноволосая женщина в морской форме. Рубашка с
эполетами, черный галстук и юбка.
Сверху, из люльки, Горм видел только ее груди,
скрывавшие нижнюю часть фигуры. Когда она закинула голову вверх, ему
показалось, что они парят в воздухе сами по себе.
Он ни разу не встретился с ней на судне, пока
не пришел получать деньги перед Малайзией. Склонившись над столом, она что-то
исправляла в списке. Энергичные движения. И деньги она выдавала стоя.
— Пожалуйста. Кто следующий? — раздался голос
с явным северонорвежским акцентом.
— Горм Гранде. Двести малазийских, — сказал он
и встретился с ней глазами.
Она была ненамного старше его. Груди распирали
ткань рубашки. Золотые нашивки выглядели внушительно. Его смутила ее короткая
юбка. Он почувствовал, что краснеет.
— Так много? Подожди, я проверю, не берешь ли
ты лишнего.
— По-моему, там у меня достаточно.
— Господи, никак мы с тобой земляки?
— Возможно. Ты откуда?
— Из Сортланда. А ты?
Он объяснил, злясь на себя, что все еще
краснеет. Очевидно, она видела его год рождения, потому что заметила, что ему
уже поздно плавать юнгой.
— Со временем я продвинусь по службе, — бросил
он и вышел из кают-компании.
Поскольку она обедала в офицерской
кают-компании, в следующий раз он увидел ее, уже получая деньги перед Пенангом.
Он стоял в очереди последним, поэтому они на некоторое время остались одни.
— У тебя есть планы, что ты будешь делать на
берегу? — спросила она.
— Поплыву по течению.
— Трактиры и девочки?
— Ну...
— Здесь не так опасно, как в Порт-Суэттенхэме.
Там парни подхватили «трипака», так что пришлось их потом тащить к доктору.
Он смотрел на нее, не понимая, следует ли ему
засмеяться.
— Я серьезно. Они просто выли. Как будто
писали осколками стекла. Ты был когда-нибудь в Пенанге?
— Нет.
— Я покажу тебе город. Мы возьмем велорикшу.
Горм почувствовал, что от удивления открыл
рот.
- Значит, договорились, — сказала она и
собрала свои записки.
В кубрике Мальчишки не оказалось, и Горм смог
перевести дух. Вскоре он достал свой желтый блокнот. Попробовал описать
удивление, которое испытал, стоя перед телеграфисткой. Ведь случилось то, о чем
он и помыслить не мог.
Пока Горм писал, блузка телеграфистки стянула
его фаллос, и горячее вожделение прогнало все слова.
Он решил, что можно быть писателем, даже если
никто не читает то, что ты пишешь. Разве не прекрасно быть тайным и никем не
читаемым писателем? Таким, который не нуждается во внимании читателей?
Но прежде всего нужно поскорее испытать все,
что только возможно, совершить побольше безумств. Что, собственно, стоит
записывать? Что важно, событие само по себе или запись этого события? И нужно
ли вообще задумываться о том, что именно стоит описывать?
Почему писатели любят писать об отвергнутой
любви и страданиях? Потому ли, что они не знают, как надо писать о настоящей
любви? А может, они просто-напросто никогда не испытывали настоящей любви? —
думал он. Может, они пишут о своей тоске по ней, так же как и он?
Утром в кубрике после вахты он попытался
писать о ней. О своей женщине, своем человеке. Но он слишком устал. Она
разбивалась на куски, пока он пробовал описать ее. Но он дал ей имя. Руфь.
* * *
