Испуганная до смерти, Руфь упала на какую-то
жестяную крышу. Она плакала. Негромко. Скорее, это было похоже на журчание
непересохшего ручья. Далматинец кругами носился вокруг них. Нет, далматинец
появился из нее с длинным, кровавым шнуром, тянувшимся за ним следом.
После семичасовых родов Руфь впервые увидела
своего сына. Он был золотистый от желтухи с черными, мокрыми волосиками,
приклеившимися к головке.
— С ним все в порядке? — всхлипнула она.
— Конечно, все замечательно, осталось только
обработать пуповину, — успокоила ее акушерка.
Через два часа пришел Уве, он судил футбольные
состязания. Улыбаясь во весь рот, он сказал, что цветы она получит завтра.
Потом съел ее ужин — сама она есть не могла — бутерброд с джемом и свеклой и
бутерброд с сыром. И помахал ей рукой уже из двери. Ему нужно домой, принять
душ и обзвонить всех знакомых.
Теперь Руфи предстояло долго жить в
сладковатом запахе, исходившем от нее и от ребенка. Она чувствовала его в
больнице, потом он переместился за ней домой, словно кто-то нарочно окутал их
этим запахом, чтобы показать, что она и ребенок — единое целое.
Тело стало чужим, но это случилось уже давно.
Перед отъездом домой из больницы Руфь взвесилась на ржавых весах, стоявших в
общей ванной комнате. С натяжкой можно было сказать, что она весит сорок шесть
килограммов. Хуже было то, что из-за наложенных швов она не могла ни сесть, ни
разогнуться. Акушерка сказала, что это нормально. Через это прошли многие женщины.
Руфь пыталась запомнить, что надо будет
сказать, если мать с Эмиссаром захотят навестить ее. Но ничего не получалось.
Слова менялись в зависимости от настроения.
С большим трудом она кипятила все, что ребенку
предстояло надеть или взять в рот, это она знала из книг. Когда мальчик спал,
она тоже ложилась. Но ей редко удавалось заснуть, она лежала и ждала, когда Уве
вернется домой.
Через несколько дней ее мысли, несмотря ни на
что, прояснились. Тоска по городу, мольберту и беспечной грусти, какую она
испытывала в своей комнате, была такой сильной, что Руфи казалось, будто у нее
кто-то умер.
Отец Уве приехал, чтобы взглянуть на внука. Он
прожил у них несколько дней, и за ним приходилось ухаживать. Он был вдовец.
У Руфи не хватало молока, и мальчик все время плакал.
Отец Уве считал, что она сама в этом виновата:
— Какое молоко может быть у женщины, которая
ничего не ест. Все очень просто. Нечего модничать, надо есть!
— Не говори глупостей, отец, Руфь ест столько,
сколько может. Дело не в этом, — защищал ее Уве.
Этот разговор заходил всякий раз, как малыш
начинал плакать, у Руфи не было слов в свою защиту. Но иногда у нее перед
глазами вставало испорченное пальто матери, на котором они тащили ее домой
после выкидыша. Хорошо хоть, что с нею самой такого не случилось.
* * *
Было холодное, темное утро, и они стояли,
склонившись над ней. Говорили о ней, трогали ее, словно она уже умерла. Жар и
холодный пот. На окне — иней. Пар.
Пришел местный врач, чтобы осмотреть ее. Он
дал ей освобождение от работы, хотя нужды в этом не было — Руфь и так была
освобождена на время кормления, но освободить ее от домашних обязанностей не
мог никто.
Руфь охватила слабость, когда она увидела
мать, появившуюся в дверях спальни. Ее даже пот прошиб. Она поняла, что Уве
вызвал мать по телефону.
— Я могла бы приехать и раньше, если бы знала,
что тебе нужна моя помощь, — тихо сказала мать и начала расчищать себе путь к
детской кроватке.
Руфь не успела ей ответить. Мальчик заплакал,
и мать взяла его на руки, разглядывая так, словно он был с другой планеты. Это
подействовало на него так же, как когда-то действовало на Йоргена и Руфь. Он
замолчал.
Не было ни упреков, которых боялась Руфь, ни
разговоров о еде и грудном молоке. Мать перепеленала малыша, подогрела
бутылочку с детским питанием и почти бесшумно прибралась в комнате. Заодно с
детскими вещами выстирала тренировочный костюм Уве. Вручную. Стиральной машины
у Руфи не было, потому что все деньги ушли на дорогую моторную лодку для Уве.
Вечером через открытую дверь спальни Руфь слышала
разговор матери с Уве.
— Почему вы не отложили денег на стиральную
машину, ведь знали же, что будет малыш?
— Нужно было столько всего купить. Мебель и
всякое такое. Сама понимаешь.
— Вам следовало купить стиральную машину, а не
лодку.
— Дорогая моя, ты живешь на Острове и должна
понимать, что значит для человека иметь лодку. Плавать куда хочется, ловить
рыбу, чувствовать себя свободным.
— Ты учитель, а не рыбак. Ты должен был купить
стиральную машину.
— Мы купим, вот станет немного полегче с
деньгами, и купим.
— Когда?
— Может быть, в том месяце.
Руфь знала, что выплаты за лодку кончатся еще
не скоро. Но почему-то ее это не трогало. Как и то, что Уве уходит по вечерам.
Он вернулся, как всегда, очень поздно.
Тошнотворный запах табака и алкоголя заполнил комнату.
Когда он заметил, что она не спит, он обнял ее
и попытался поцеловать.
— Не сердись, — прогнусавил он.
— Я не сержусь.
— Пай-девочка, — сказал он и через минуту
заснул.
Утром мать разбудила Уве, чтобы он не опоздал
в школу. Из кухни доносился запах кофе. Когда мать вошла в комнату с подносом,
на котором стояла чашка кофе и тарелочка с бутербродом, Руфь заплакала.
— Спасибо, мама. Ты так добра ко мне. Я этого
не заслужила.
— Какие глупости! — мягко сказала мать, взяла
плачущего малыша из кроватки и закрыла за собой дверь.
* * *
Действительность змеей вползла в сон и
вытащила Руфь из теплой кровати.
— Нет, его будут звать не Йорген. Его будут
звать Тур. Он будет тем, кто он есть.
Руфь говорила это Эмиссару, приехавшему на
крестины ребенка. Они с матерью упрекали ее за то, что она не хочет назвать
ребенка Йоргеном. Но Уве поддержал ее.
Крестины. Кожу стянуло ледяной пленкой. Руфь
кормила мальчика, пока Уве раскладывал жаркое из баранины. Она смотрела на их
рты. Серебряная ложка, серебряная кружка.
Эмиссар говорил о том, что маленькие дети
попадают на небо, и никто не может помешать им в этом. Отец Уве, прищурясь,
смотрел в тарелку. Мать молчала; она ела, и ее лицо казалось непроницаемым.
На другое утро Уве проводил родителей к
автобусу. Руфь стояла у окна на третьем этаже с Туром на руках. Корявая старая
рябина тянулась ветвями к своим замерзшим ягодам на земле, ветер, сметая с
наста снег, оставлял следы, похожие на следы торможения.
