Она подняла Тура, чтобы мать снизу увидела
его. Мать помахала ей рукой. Завернутый ребенок и руки Руфи стали частью
синеватого зимнего света. Вены на тыльной стороне кисти вздулись, вот-вот
лопнут.
Руфь прижала ребенка к груди и поглядела на
свою руку. Повернула ее. Вены вздуты. Они походили на раздвоенную ветку, с
помощью которой знатоки ищут подземную воду.
В эту минуту Тур открыл темные глазки. Они
смотрели на нее, словно искали в ней опору.
У меня в руках живой человек, подумала она.
ГЛАВА 17
Рождество они встретили в море, до Виктории
оставались сутки пути.
Горм проснулся перед полуднем. Он отсыпался
после ночной вахты. Судно шло с сильным креном, Мальчишка свесился с койки и
блевал в пакет. Жизнь уже давно превратилась в одну бесконечную зыбь или
грозные волны, восходы, закаты и редкие ливни.
Из своего смутного и неприятного сна Горму
лучше всего запомнился голос отца, хотя сон был вовсе не об отце. Ему снилось,
что они праздновали в салоне Рождество и все офицеры были в форме, за
исключением Гюнн. На ней было красное бархатное платье матери Горма. Платье
было ей узко, поэтому груди свисали наружу. Но никто из мужчин не обращал на
это внимания. Незнакомый человек в клетчатом костюме и со слишком большими
усами читал из Евангелия о рождении Иисуса на языке, представлявшем собой
мешанину английского и диалекта Сунн-Мёре.
Слушая проповедника, Горм подумал, что у его
отца приятный голос, особенно когда он дома читал на Рождество Евангелие.
Казалось, это читает диктор по радио. Низкий, уверенный баритон. В нем никогда
не слышалось посторонних призвуков. Только ровное звучание слов, возникавшее
где-то в уголках рта, его губы находились в полной гармонии с воздухом и
звуком. Такому умению позавидовал бы любой оратор или лектор.
Отцу, безусловно, завидовали во многом. Но завидовать
следовало его голосу.
Горм лежал и думал, что отец дома еще не начал
читать Евангелие. Или уже прочитал? Он не мог сообразить, обгоняют они по
времени Норвегию или, напротив, отстают от нее.
Некоторое время он прислушивался к Мальчишке,
потом встал и помог ему сменить пакет. В благодарность он получил жалкий косой
взгляд. Как правило, Мальчишка неплохо переносил качку, но уж если морская
болезнь одолевала его, он потом долго не мог прийти в себя.
Мать прислала Горму несколько писем, и он,
верный чувству долга, ответил ей. Когда они второй раз шли в Лос-Анджелес, Гюнн
сказала ему, что капитан через пароходство получил просьбу отца, чтобы Горма
отправили домой.
И верно, его вызвали к капитану, и он должен
был объяснить, что не намерен списываться с судна.
Капитан, прищурясь, хитро смотрел на него
некоторое время и вдруг сообщил, что его переводят в матросы второй статьи.
— Почему?
— Хорошее поведение. Достойное обращение с
идиотами. Добросовестное отношение к своим обязанностям. И не последнее — рекомендации
офицеров. В следующий переход у тебя будет отдельная каюта, а со следующего
месяца — прибавка к жалованью. Что-нибудь еще?
Горм поблагодарил. У него не было оснований
возражать.
Мир Гюнн ограничивался мостиком и офицерской
кают-компанией. Горм изредка видел ее, когда сменялся и приносил на мостик
кофе. При встречах они держались строго официально.
Буббен с глазу на глаз поддразнивал Горма, но
Горм знал, что тот за него горой стоит.
— Учитель математики — веская причина, чтобы
поддерживать в нем жизнь, — говорил Буббен.
Во всяком случае, Горм больше не замечал по
своему адресу ничего, кроме разве редкой кривой усмешки или многозначительного
переглядывания.
Он налил Мальчишке воды, потом оделся и вышел
в кают-компанию. Там уже пахло тушеной бараниной. Приготовить ее при такой
волне был подвиг.
Но настроение тут было явно неважное. Горм
помнил это по прошлому Рождеству, проведенному им в море. Взрослые мужчины
превращались в маленьких мальчиков. Тоска по дому разглаживала их суровые черты
и смягчала взгляд.
В четыре часа он вышел на палубу, где никого
не было, чтобы укрепить ослабевший такелаж и приглядеть, чтобы все в порядке.
Море было неспокойное, ветер усилился. Горм крепко держался за все, за что
можно было ухватиться с подветренной стороны, и высматривал, не смыло ли
кого-нибудь волной за борт. Он не раз слышал о людях, которых нахлынувшая волна
смывала за борт, и ему это не улыбалось.
Соленая вода не успевала высохнуть на лице,
как новая полна была уже на подходе. Горм стоял на корме — он толь-го закрепил
последнюю снасть, — когда с мостика раздался свист. Неужели это ему?
Он с трудом поднялся наверх. Гюнн высунула
голову из радиорубки:
— Тебя ждет капитан в своей каюте.
— Сейчас? В этой робе? Мне надо переодеться.
— Можешь повесить робу у меня. — Гюнн
выглядела как-то подозрительно.
Тоже тоскует по дому, потому что сегодня
Рождество. Но я в любом случае увижу ее в салоне в шесть часов, подумал он и
прошел прямо к капитанской каюте.
Увидев лицо капитана и бумагу, которую он
держал в руке, Горм сразу понял, что случилось что-то серьезное.
— Садись, пожалуйста! — сказал капитан.
Но Горм остался стоять, положив руки на спинку
стула.
— Тебе телеграмма из дома. Я, разумеется, знаю
ее содержание... Прочтешь сам или хочешь, чтобы прочитал я? Это грустное
сообщение. Соберись с духом.
Горм протянул руку, и капитан отдал ему
телеграмму. Слова мельтешили у него перед глазами. Не успел он разобрать их,
они замельтешили снова. В ту же минуту судно съехало с волны. Море с воем
поднялось перед ним. Горм не удержался и упал на стул.
«ОТЕЦ УМЕР УМОЛЯЮ ПРИЕЗЖАЙ ДОМОЙ МАМА».
Капитан стоял, широко расставив ноги, он
наполнил две рюмки и одну протянул Горму.
— Это лечит. Прими мои соболезнования, —
сказал он, стараясь твердо держаться на ногах.
Горму ничего не оставалось — содержимое было
готово выплеснуться на настил. Механически он осушил рюмку.
— Мы сделаем все, что нужно, — сказал капитан.
— Только скажи. Хорошо, что скоро мы уже придем в порт. Думаю, ты спишешься с
судна?
Горм взял телеграмму в туалет. Несколько раз
прочитал ее, держась то за ручку на переборке, то за ручку двери. Одной ногой
он уперся в унитаз, другой — в планку двери. Потом сдался и схватился за
унитаз, зажав в руке бумагу.
Безжизненными губами перечитал текст,
казалось, объявление о смерти отца он читает в старой газете, которую случайно
увидел спустя полтора года. Потому что мать ничего не писала ему. Может быть,
дома все считают, что смерть отца была логическим следствием отъезда Горма?
