Горм старался, чтобы блевотина не попала мимо
унитаза. Это было нелегко, но он приложил к этому все силы.
Вскоре в дверь уборной постучали, и Гюнн
позвала его. Он открыл дверь и выбрался в коридор. Она повела его вверх по
трапу, прямо в радиорубку.
Передатчик назывался «М.П. Педерсен», он был
датского производства и занимал собой всю переборку. Когда Гюнн с Гормом бывали
на берегу, она обычно говорила, что должна вернуться к «Педерсену» или к
«Старому датчанину».
У другой переборки стоял письменный стол и два
приемника, часы на переборке показывали время по Гринвичу. Горм пытался
сосчитать, который час теперь в Норвегии, но не смог. Впрочем, теперь это было
неважно, отец не будет в этом году читать на Рождество Евангелие.
Каждые полтора часа Рогаланд-Радио на коротких
волнах передавало список судов. Гюнн однажды сказала ему об этом. И назвала
позывной сигнал «Боневилле», когда требовалось что-то передать на судно. Итак,
отец умер. Гюнн и,•мин ла сообщение о его смерти.
— Что это? — спросил Горм, показав на какой-то
прибор.
— Автоматический сигнал тревоги. — Она с
удивлением посмотрела на него.
— Теперь он уже мало поможет.
Она не ответила, только подвинула ему чашку
кофе.
— Ты знала это раньше меня?
— Да.
— И ничего не сказала. Разве мы чужие?
— Таков порядок. Такое сообщает только капитан.
Он кивнул. Она присела на край стола и
положила руку ему на плечо.
— Все равно я должна была сказать тебе об
этом.
— Тут какая-то ошибка, — сказал Горм. — У нас
в семье болеет только мама.
На иллюминаторах висели светлые занавески в
цветочек и портьеры, которые бессильно махали Горму, когда судно проваливалось
в яму между волнами.
— Ты предпочел бы, чтобы это была она? — тихо
спросила Гюнн.
Он попытался понять смысл ее слов, но это было
выше его сил. Он потрогал ключ Морзе и радиожурнал.
— Хочешь послать домой телеграмму? — помолчав,
спросила она.
— И ты впишешь все в свой журнал? —
поинтересовался он.
— Что именно?
— То, что я напишу в телеграмме.
— Нет, только то, что была получена телеграмма
на твое имя и послана от тебя.
Горм вдруг понял, что не помнит, как выглядит
отец. Казалось, он пытается вспомнить какую-то фотографию из детства. Он
попытался представить себе отца, каким тот был в последний раз в конторе. Но
слова отца он помнил лучше, чем его лицо: «Скажи только, что я вернусь в
понедельник». И что они с отцом не попрощались.
Почему не попрощались? Да потому только, что
Горм не хотел напоминать отцу, что он уезжает. Это было бы слишком по-детски.
Не успев подумать, какое впечатление это произведет
на Гюнн, он положил голову на стол и заплакал.
* * *
Как только Горм оказался на берегу, он
позвонил домой. До него донеслись скрипучие волны голоса Эдель.
— Что случилось? — спросил он.
— Его нашли в Индрефьорде, там, где
пришвартована лодка.
— Он что, выпал из лодки?
— Я не могу говорить об этом, — всхлипнула
она.
— Эдель! Пожалуйста!
— Его нашли на глубине пять метров, — сказала
она и замолчала, собираясь с силами, чтобы выговорить остальное. — С большим
камнем в мешке... привязанном к поясу.
Они все это придумали, чтобы он вернулся
домой! Сейчас она засмеется и скажет, что это — только шутка. Серьезные, широко
открытые глаза отца по спирали опускались на дно, а Эдель плакала в другой
части света.
Горм не помнил, как закончился разговор, но
обещал вернуться домой, вероятно, он успеет прилететь еще до Нового года.
Потом он долго сидел на скамье в парке. Одно
дерево шторм вырвал с корнем. В уцелевших деревьях шумел ветер.
Три мальчика лет семи-восьми играли в мяч.
Один из них упал, разбил колено и заплакал. Другие перестали играть и
беспомощно смотрели на его окровавленное колено. Какая-то женщина подбежала к
мальчику и помогла ему встать.
И вдруг Горм увидел Руфь, лежавшую на гравии,
по ее лицу и волосам текла кровь.
Потом она изменилась и стала такой, какой он
видел ее в конторе отца. Темные глаза на застывшем лице. Отчаяние.
Тоска по ней была так остра, что все вокруг
исчезло. Ему хотелось только одного — чтобы она была рядом.
* * *
Город был занесен снегом. Белизна. Кое-где
из-под снега торчали черные скалы. Когда самолет приземлился, все стало
маленьким. Город сжался. Словно кочан капусты на полке.
Но город издавал звуки. Выйдя из такси, Горм
услыхал приглушенные гудки автомобилей, подъемных кранов, пароходов. По
асфальту и мокрому гравию шлепали шаги.
Он попал в черно-белую фотографию. Даже отзвук
его американских сапог показался Горму мертвым, когда он обогнул машину, чтобы
взять из багажника свой мешок.
Большой белый дом, окруженный изгородью,
выглядел замерзшим. Кусты живой изгороди тоже. Гардины на окнах, т.(ходящих на
улицу, были задернуты. Никто не смог бы заглянуть внутрь.
Эдель открыла сразу, как только Горм позвонил.
Словно она полтора года стояла за дверью и ждала, чтобы встретить ею
критическими глазами бабушки. Но лицо у нее пылало.
Поздоровавшись с ней за руку, Горм
почувствовал легкую тошноту. Словно что-то шевельнулось внутри. Неприязнь. Он
вспомнил, что они всегда не ладили друг с другом. Видно, так уж их воспитали.
Можно было обнять ее вместо того, чтобы пожать
ей руку. Можно было сказать, что он рад ее видеть даже при таких печальных
обстоятельствах. Или, по крайней мере, объяснить, что приехал, как только смог.
— Все отдыхают, — спокойно сказала она. Голос
был непохож на тот, который он слышал через Атлантику.
— Как дела? — спросил он, повесил кожаную
куртку и повернулся к Эдель.
— Похороны были вчера. Мы же не знали точно,
когда ты приедешь.
Он сел на ступени лестницы и снял сапоги.
Казалось, он не снимал их несколько недель.
— Я ведь сообщил, что приеду еще до Нового
года.
— Мама хотела избавить тебя от этого. — В
голосе Эдель не было презрения, какого он мог бы ожидать. Но было высокомерие.
Или безразличие? И на лице появилось кислое выражение. Горм помнил, что так
всегда бывало в детстве, когда сестры шептались, склоняя друг к другу головы.
Они никогда не мучили его. Просто устранялись,
выполнив свой долг. Присмотрели за ним, помогли ему, потому что так было
положено. А потом, склонив друг к другу головы, выходили через калитку и
спускались вниз по улице.
