В спальне было холодно, кровать не прибрана.
Руфь включила электрообогреватель на полную мощность, застелила постель и
достала чемодан с масляными красками, кистями и холстом.
Некоторые тюбики засохли, и старая палитра
покрылась пылью. Руфь выбросила испорченные краски в мусорное ведро и осмотрела
те, что остались. Для начала их было достаточно.
Она принесла стул и влезла на него, чтобы
достать папку с набросками, которая лежала в шкафу на верхней полке. Разложив
их на кровати, Руфь увидела, что некоторые из них совсем неплохи. Она стянула с
себя джемпер и, скрестив на груди руки, долго их разглядывала.
В конце концов она выбрала лучший, это был
далматинец. Она поднесла его к окну, и ее охватило то же чувство отчаяния и
пустоты, какое владело ею, когда она делала этот набросок.
Неужели она перестала писать, потому что ей
было невыносимо больно? Она вспомнила, как ушла тогда на мол и смотрела на
камни. Гладкие, омытые соленой водой, всевозможных цветов и узоров, блестящие
от морских брызг. В ушах постоянно звучал крик Йоргена. Так или иначе, писать
она тогда не могла и спрятала на время наброски и шкуру. Потом она думала, что
не пишет из-за Уве. Что в ее усталости виноват он. Сегодня ей вдруг стало ясно,
что дело в ней самой.
Горе. Она научилась подавлять его. То есть она
ни на минуту не забывала о Йоргене, но старалась не думать о том, как ему
пришлось умереть. Со временем это перестало терзать ее.
Теперь кто угодно мог говорить о Йоргене, она
уже не плакала. Голос больше не выдавал ее чувств. Для нее было делом чести
научиться владеть собой. Интересно, почему она поняла это только теперь?
Сегодня. Как будто что-то изменилось.
Вечер в городе получился неожиданным. В машине
по дороге домой вместе с коллегами она делала вид, что спит, чтобы избежать
разговоров.
Она чувствовала себя одновременно счастливой,
глупой, и ей было грустно. Она была на седьмом небе от счастья, как будто
неожиданно получила дорогой подарок. Конечно, она глупая — а что еще он мог
подумать о ней? В прошлый раз она украла эту несчастную юбку, а вчера позволила
ему целовать себя после того, как сказала, что замужем.
Но какое счастье, что это все-таки было! Руфи
хотелось сохранить это чувство. Если Турид начнет дразнить ее или намекнет Уве,
что не так это было невинно, она расскажет все как есть. Уве скорее любого
другого должен понять ее. Но уверенности в этом у нее не было.
Горм! Руфь вдруг обнаружила, что стоит посреди
комнаты и улыбается. Далматинец! Она верила, что в этом наброске что-то есть. И
хотя она почти не спала, ее переполняла жажда деятельности.
Шкура далматинца лежала свернутая в платяном
шкафу. Она достала ее и развернула на кровати. Какая красивая! Руфь погладила
ее обеими руками. Но, чувствуя под пальцами мягкую шерсть, она думала не о
Йоргене. И не о Майкле. А о Горме.
Она узнала его, как только вошла в калитку. Он
стоял на крыльце веранды в белой рубашке, с длинными вьющимися волосами. Она
положила руки ему на бедра, опустилась вместе с ним на край кровати, закрыла
глаза и почувствовала на своих губах его губы. Кончиками пальцев он ласкал ее
шею.
Тур забрался на стул, но она даже не заметила
этого. В конце концов он упал, ушибся о кровать и заплакал. Она села рядом с
ним и нежно подула ему в лицо. Это была игра, против которой он редко мог
устоять. Сначала он перестал плакать, потом замер, наслаждаясь ее дыханием, и
его ресницы задрожали. Она поняла, что победила.
Они пошли на кухню, и она приготовила им
завтрак. Бутерброды с паштетом и сыром. Пока Тур ел и болтал на своем нехитром
языке, Руфь вдруг подумала, что он очень похож на Йоргена. Но он не Йорген. Он
ее счастливый билет — безупречное существо, которое она родила. Но он также сын
Уве. Его трофей и гордость.
После завтрака она перенесла кисти и краски в
гостиную. Там было больше места и света. Потом она помогла Туру построить мост
для его автомобилей. Он громко разговаривал сам с собой, гудел, как автомобили,
и возил свои машины среди кубиков. Пожарная машина никак не могла проехать —
путь ей загородил какой-то нелепый грузовик. Подражая Уве, Тур велел грузовику
«исчезнуть» и провел пожарную машину почти вплотную к нему.
Руфь натянула холст на подрамник. Он оказался
слишком велик. Такой формат все задавит, подумала она. И, тем не менее,
приготовилась писать. В конце концов, все это только вопрос ремесла. Майкл
научил ее быть точной.
Представив себе картину в цвете, она обрела
уверенность. Словно ей предстояло сдать экзамен на мастерство. Горм был рядом,
но не мешал ей писать, и это пьянило ее. Она позволила ему беспрепятственно
прикасаться к ее коже. Чувствовала его руки. Она не заметила, как прошел час.
Что он вчера сказал? Что она должна быть с
ним? Неужели это серьезно? Или это были только слова? Может, нужно взять Тура и
уехать к нему? «Вот я и приехала», — сказала бы она. Как бы он, интересно, к
этому отнесся?
Нет. Она знала из газет, что после смерти отца
он возглавил фирму. Подобные люди всем девушкам говорят такие слова и забывают
о них на другой день. Он наверняка привык получать все, что пожелает.
И снова она пережила то мгновение: они
танцевали, он снял очки, положил их в нагрудный карман и прижал ее к себе. Руфь
закружилась по гостиной, и Тур смеялся, потому что маме так весело. Она
кружилась, а он благодарил ее своим •погасим смехом. У Горма такие сильные
руки, они прижимали ее к его крепкому телу так страстно, что у нее перехватило
дыхание.
Руфь достала из шкафа свое красное платье и
понюхала его. Он обнимал ее. И платье еще хранило его слабый запах. Он напомнил
ей о бабушке. Но это было совершенно другое. Что-то незаслуженное. Тайный
подарок судьбы.
Вечером, уложив Тура, Руфь открыла бутылку
вина и снова подошла к мольберту.
Было светло, и все-таки она придвинула поближе
торшер, стоявший в углу рядом с диваном. От его света на потолок и стены легли
молочно-голубые тени. Это ей было ни к чему. Но изменить что-либо было не в ее
силах.
Правда, можно затемнить грунт, но это вряд ли
поможет. Картина исчезнет, или у нее пропадет желание работать. Она начнет
думать о том, что Горм не имел в виду ничего серьезного, и перестанет ощущать
его всей кожей.
Руфь выдавила на палитру цинковые белила рядом
с черной и розовой красками.
За вечер на холсте вырисовался мотив, не
имевший за собой никакого заднего плана. Руфь не замечала, как идет время.
Далматинец летел на нее, вытянув вперед передние лапы. Большая пасть с грозными
зубами улыбалась ей с холста. Где он был? В воздухе или на земле?
Руфь схватила тюбик синей, шлепнула на палитру
рядом с белилами побольше краски. И двинулась на встречу с далматинцем.
Он пришел к ней ночью. Теплый, большой зверь.
Она целиком спряталась под ним. Золотисто - белым, мягким и тугим, с черными
тенями по всему телу.
