Они лежали под высоким небом, тесно прижавшись
друг к другу, над ее горлом была его разинутая пасть. Дыхание далматинца было
надежным и близким, он осторожно поднял ее, и они вместе понеслись прочь.
Мимо них летели облака, и воздух взрывался
тысячью красок. Дерзкий розовый переходил в теплый ализарин. Вот чего мне не
хватает, думала она.
В полете она крепко обхватила его ногами,
осторожно сняла очки и держала их высоко над головой. Наконец они нашли ритм.
Ритм дикого наслаждения.
Проснувшись, Руфь еще чувствовала игру мышц,
прикасавшихся к ее коже. Было пять утра. Она встала, пошла в гостиную к
мольберту, зажгла свет и в спальню уже не вернулась.
Значительно позже, когда Тур уже проснулся,
зверь поднял к ней голову. Открытая пасть, горячий высунутый язык. Огненные
зеленые глаза. Он стал большим и заполнил собой половину холста.
Картина набрала силу. Это пришло свыше. Теперь
ей было не убежать от нее. Лапы далматинца поднялись легко и бесшумно, но в них
была мощная сила. Когда он столкнулся с Руфью, ее охватило мучительное
томление, она с трудом дышала.
Наконец она распрямилась, чтобы потереть
занывшую спину, и обнаружила, что плачет.
Она давно говорила себе, что надо снова начать
писать. И вот начала.
Мольберт должен стоять в гостиной. Днем его
можно ставить в манеже Тура. Надо сказать Туру, что он уже большой и должен
уступить маме на время свой манеж.
Меня изменяет не идущее время, а то, как я его
использую, думала Руфь.
* * *
Была первая суббота октября, но солнце грело,
как летом. Уве взял с собой Тура, и они пошли вперед, чтобы подготовить лодку.
Они собрались на рыбалку. Руфь с рюкзаком спускалась по лестнице, когда пришел
почтальон.
— Тебе письмо. — Он с улыбкой протянул ей
голубой конверт.
Она сразу узнала почерк Турид, и ей стало
любопытно. Они редко писали друг другу. Встречи их были сердечными, но
нечастыми, от случая к случаю. И Руфь сама не знала, жалеет ли она об этом.
Ведь они дружили четыре года, пока занимались в педагогическом училище. Турид
была забавная и большого внимания к себе не требовала. Но она была свободна, и
у нее были интересы, которых Руфь не могла себе позволить.
Она сняла рюкзак, села на ступеньку и открыла
письмо. В начале письма Турид сожалела, что Руфь в тот вечер не могла остаться
ночевать. В другой раз она непременно должна приехать с ночевкой. И четыре
восклицательных знака.
Читая дальше, Руфь скользнула глазами по
слову, стоявшему в самом конце страницы. «Горм». Ее взгляд приковался к нему, и
она не могла понять, какое отношение оно имеет к письму Турид. У него не было
оснований здесь находиться.
Турид писала, что между нею и Турстейном
никогда не было ничего серьезного. Поэтому они больше не встречаются. Зато она
встретилась несколько раз с Гормом Гранде. И, как она выразилась, ей кажется,
что он «у нее на крючке».
Резиновый сапог Руфи был заклеен на большом
пальце. Однажды она напоролась на брошенную в траве косу. Ей показалось, что
былая рана открылась и достигла груди. Злость не уменьшила боли. Руфь сложила
письмо, не дочитав, и сунула его в карман куртки.
Пока она шла к берегу, яд от письма
распространился по всему телу. Ей было знакомо это чувство. Она испытывала его
и раньше. Когда Уве не приходил домой ночевать или танцевал, слишком тесно
прижавшись к своей даме. И все-таки то было совсем другое. Задыхаясь, она шла
по тропинке, хлеща рукой по отцветшему иван-чаю и засохшей траве. Поддавала
ногой все камни, какие видела среди корней и веток. Казнила эту проклятую,
жалкую, топкую землю. Так ей! Аминь.
Она мысленно видела Горма, обнимавшего Турид.
Танцующего с ней. Наклонявшегося над ней с тем же взглядом, каким он смотрел на
Руфь, когда они танцевали. И в машине. Его руки, обнимавшие Турид.
Неожиданно Руфь остановилась. Ее осенила
догадка. И это было хуже того, что Уве когда-то не пришел домой ночевать после
вечеринки. Эта догадка открыла Руфи не только то, что она любит Уве далеко не
так, как ей следует любить своего мужа, но что она, глупая женщина, по уши
влюблена в Горма Гранде.
Руфь вдруг поняла, что всерьез думала, будто
Горм ходит по городу или сидит в своей конторе исключительно для того, чтобы ей
было о ком мечтать. Что она должна получить тайный подарок, о котором никто
ничего не знает.
Она зашагала дальше, а горячие лучи стоящего
над ней солнца били по ее куртке и джемперу. Добравшись до полосы прилива, она
швырнула на землю рюкзак и, вещь за вещью, сдернула с себя всю одежду.
Совершенно голая, она кружилась среди
прибрежных водорослей, перекатывала с места на место камни, падала и шала.
Наконец она попала в ледяные объятия, сомкнувшиеся вокруг нее. Сейчас она
утонет...
Когда она, икая, вынырнула на поверхность, она
увидала испуганные лица Уве и Тура в качавшейся на волнах моторке. Уве подтянул
поближе привязанный к моторке ялик, чтобы на веслах добраться до Руфи.
Охваченная злостью, она плыла к лодке. При
каждом взмахе ее руки их головы то появлялись над водой, то исчезали. Уве, Тур.
Тур, Уве. Плечи и головы, головы и плечи. Дыши. Спокойно. Эти двое — все, что у
тебя есть! Пойми это. Дыши. Держись.
Наконец она забралась в красный пластмассовый
ялик.
— Ты сошла с ума, тебя же видно с дороги! —
крикнул Уве, он, видно, здорово струхнул.
— Плевать мне на это, — ответила Руфь,
перелезла из и лика в лодку и стряхнула с себя воду.
— А где твоя одежда? — жалобно спросил Уве.
— Как где? На берегу, конечно!
— Господи, Руфь, что с тобой?
— Хочешь, чтобы я поплыла к берегу и шлепала
по мелководью до своей одежды, пока на меня будут глазеть с дороги? —
огрызнулась она.
Уве пересел в ялик и поплыл к берегу. Руфь
натянула на себя его свитер и, стуча зубами, села на банку.
— Как ты хорошо плаваешь! — испуганно
проговорил Тур.
Она обняла его и подбросила в воздух. Он
должен был засмеяться. Они оба должны были засмеяться. Но он не смеялся, он с
недоумением смотрел на нее.
— Мама, ты на нас сердишься?
Она посадила его на место и поглядела на свои
посиневшие от холода ноги. Потом присела на корточки и натянула свитер до самых
ступней.
— Нет, — сказала она, прижавшись к щеке Тура,
— не сержусь. Просто твоя мама глупа, как овца, поэтому ей теперь холодно даже
в свитере.
— Овцы не умеют плавать, — взрослым голосом
сказал Тур.
— Если придется, умеют.
— А тебе пришлось?
— Да.
— Почему?
— Из-за сердца. У мамы так заболело сердце,
что ей пришлось поплавать.
