И он почувствовал, что превосходство на ее
стороне. Объяснить этого он не мог.
Помолчав, она закурила сигарету и посмотрела
на него сквозь кольца дыма.
— Однако кое-что мне хотелось бы у вас
попросить, раз уж вы сами заговорили об этом.
— И что же это?
— Мне бы хотелось, чтобы вы разрешили мне
провести выходные в вашем доме в Индрефьорде. Если вы не против, конечно.
Горм не был уверен, что ему удалось скрыть
удивление.
— Вы можете получить ключи в любую минуту. Для
дома это только полезно. Я хочу сказать... моя мать никогда не ездит туда. Да и
остальные члены семьи тоже. Только я.
Она кивнула.
— Ведь он там...
— Я знаю, — сказала она.
* * *
Илсе позвонила уже на следующий день и
сказала, что хотела бы поехать в Инд ре фьорд в ближайшие выходные. Они
договорились, что она заедет в контору за ключами.
Приехав, она первым делом обратила внимание на
то, как он повесил картину Руфи. Повернувшись к нему спиной, она склонила
голову набок.
— Со своего места за столом вы можете смотреть
на нее, когда захотите, но все, кто приходит сюда, видят картину, только
повернувшись, чтобы уйти. Это сделано сознательно?
— Чтобы я всегда ее видел? Да.
— Не знаю, почему, но в этом есть что-то
вызывающее, — задумчиво сказала она. Потом вдруг резко обернулась и посмотрела
на него.
— Пожалуйста, подойдите сюда и встаньте рядом
с картиной, — скомандовала Илсе.
Он неуверенно рассмеялся.
— Зачем?
— Идите сюда!
Он неохотно подошел к ней и позволил поставить
себя рядом с картиной.
— Мне бы следовало работать в уголовной
полиции, — сказала она.
— Может быть. Ну, а дальше?
— Вы знаете, что у далматинца ваши глаза?
Горм повернулся к картине и встретился с
зелеными глазами.
— Я согласен, что у собаки человеческие глаза,
но мои?.. — пробормотал он.
— То же самое выражение.
— Я польщен, что от вас не укрылось, что у
меня собачье выражение глаз, — сухо сказал он и протянул ей ключи от дома в
Индрефьорде.
— Спасибо. Дело не в собачьем выражении. Я не
хотела вас обидеть.
— Ну и прекрасно! — сказал он и невольно
взглянул на картину.
Потом подумал, что, наверное, нужно посвятить
ее в некоторые практические вещи, с которыми она столкнется в Индрефьорде.
Например, что насос качает воду медленнее, чем хочется, и что растапливать
камин надо осторожно, иначе он начнет дымить.
— Вы бывали там раньше? — спросил он по
наитию.
— Да, несколько раз. Он давал мне ключи. Он
был такой великодушный!
Заметив, что она задержала дыхание, прежде чем
ответить ему, он сразу все понял. Отец и Илсе Берг! А не подумал ли он об этом
еще в тот раз, когда она давным-давно подавала им кофе в конторе? Но тогда он
отбросил эту мысль как недостойную.
— Вы хорошо его знали? — спросил он, не глядя
на нее.
— Нет! — быстро ответила она, даже слишком
быстро.
Если б она сказала, что его вопрос неуместен
или еще что-нибудь в этом роде, это прозвучало бы более убедительно, чем ее
короткое «нет». Горм безуспешно пытался поймать ее взгляд.
— Однажды я видела вас там, — медленно сказала
она и посмотрела на него.
— Правда?
— Я бросила якорь в бухте за вашим домом,
конечно, нарушив право частного владения.
— Велика важность! Почему же вы не вошли в
дом?
— Потому что вы сидели на скале перед домом и,
по-моему, плакали.
Он с удивлением поднял на нее глаза.
— Вы смотрели в бинокль? — Он хотел пошутить.
— Да, я смотрела в бинокль.
Между ними возникло странное напряжение. Стало
покалывать кожу.
— В какое время года это было?
— Весной.
Он покачал головой.
— Не могу ни подтвердить, ни опровергнуть.
— Что опровергнуть? Что вы сидели и плакали?
— Я этого не помню. У вас есть лодка? — вдруг
сообразил он.
— Да, новая мощная моторка, двадцать пять
футов. Когда я одна, мне надо быть уверенной, что я смогу быстро добраться до
берега.
Он помог ей надеть пальто, она взяла папку с
документами и пошла к двери.
— В понедельник мы обсудим детали договора с
коммуной, — сказал он.
Она кивнула и скрылась.
Горм дошел до того, что спустился в магазин,
взял там зеркало и после работы долго изучал свое отражение рядом с картиной.
Он ощущал присутствие Руфи. Видел, как она
стоит с кистью в руке и пишет далматинца. От непривычного чувства гордости он
стоял один в своем кабинете и смеялся. Потом он спрятал зеркало в ящик и
некоторое время сидел наедине с теми глазами на стене.
Только вечером Горм вспомнил об интересе,
проявленном Илсе к Индрефьорду. Отец и она. Может, она знает, о чем отец думал
в последние дни перед смертью?
Обычно Горм несколько раз в году провожал мать
на кладбище к могиле отца. В день Всех святых. В сочельник. В Новый год. Летом.
Ее всегда интересовало, как выглядит могила, сухая земля или влажная. Она
просила его позаботиться, чтобы там посадили что-нибудь красивое, чтобы, как
она выражалась, у могилы был ухоженный вид.
С отсутствующим видом она проводила на
кладбище всего несколько минут, не проявляя ни горя, ни сожаления. Об отце и об
их общей жизни она говорила крайне редко. Очевидно, «сухая или влажная земля»
или «посади там что-нибудь красивое, но не слишком яркое» было для нее гораздо
важнее.
А он сам, как он вел себя, стоя у могилы отца?
Поддакивал матери, подавал ей руку. Но никогда ни о чем не спрашивал, ни об
отце, ни о сестрах. Не вспоминал прошлого, но и не досаждал ей разговорами о
будущем.
По возвращении домой мать часто была
взволнована и плакала. Уйти от нее, когда она была в таком состоянии, он не
мог. Но плакала ли она по отцу? Или по своей собственной жизни? Неужели мать
действительно вздохнула с облегчением, когда отца не стало?
Неужели жизнь отца и матери была обоюдной
игрой, в которой чувства были закамуфлированы, как того требовали приличия и
необходимость?
Горм попытался вспомнить, что произошло, когда
Илсе видела его перед домом в Индрефьорде. Он никогда не плакал там на скале.
Разве что в детстве.
А может, она хотела этим оправдать то, что
тайком подглядывала за ним? Тогда зачем было рассказывать ему об этом?
