— Об этом тебе ничего неизвестно, — насмешливо
сказала она.
С тех пор он вел себя как ее телохранитель и в
Академии, и в городе. Если, конечно, не был пьян. И больше никогда не упоминал
об «еще одном удовольствии», когда они оставались одни.
* * *
Руфь узнала, что Тур подолгу гостит на
Острове. Теперь у матери с Эмиссаром появился телефон, поэтому она позвонила и
поблагодарила мать. Когда она поняла, что мать надеется, что они вместе
встретят Рождество, ей пришлось осторожно отклонить это предложение.
— Мне хочется провести его вдвоем с Туром, —
объяснила она.
— В нашем роду еще никто не бросал своих
детей, как это сделала ты, — резко сказала мать.
— Мама, пожалуйста, пойми.
— Я и понимаю, что, раз ты живешь так далеко,
у вас с Уве уже никогда не будет по-старому.
Каким-то образом Руфи удалось перевести
разговор на другую тему прежде, чем они попрощались.
Как только Тур подбежал к ней на автобусной
остановке, у Руфи заныло сердце. И продолжало ныть все время, пока она была
дома. Особенно, когда она смотрела, как он спит. Она никуда не ходила без него.
Поэтому большую часть времени они были вместе, она и Тур.
Однажды вечером она вдруг заплакала, читая ему
«Шляпу волшебника»
[33]
.
Тур заметил, что эта книга не грустная, грустная совсем другая.
Как-то раз Уве пришел домой с вечеринки
раньше, чем собирался. Видно было, что он крепко выпил. Не очень уверенно, но с
видом собственника он окликнул Руфь. Она стояла в ванной в нижнем белье, Уве
обнял ее. Она не противилась, но с удивлением отметила, что ее тело не
откликнулось на его призыв. Поэтому, когда он захотел уложить ее на кровать в
комнате для гостей, где спал сам, пока она жила дома, она воспротивилась.
— Но ведь мы женаты! — зло и угрюмо буркнул
он.
— Это не мешало тебе спать с другими! —
бросила она в ответ.
Уве отпустил ее и ушел. После этого лед между
ними уже не таял.
В тот день, когда Тур понял, что мама снова
уедет, он вцепился ей в волосы и долго не отпускал, но не плакал. Плакала она.
Уве смотрел на них, однако не пытался помочь
ей. Они почти не разговаривали друг с другом, и Руфь не жалела об этом. До той
минуты не жалела.
— Ты можешь с папой приехать в Осло ко мне в
гости, — сказала Руфь первое, что пришло ей на ум.
— Когда? — подозрительно спросил Тур.
— На Пасху.
— На Пасху я еду в горы, — донеслось с дивана,
где лежал Уве.
— Ну тогда, может быть, раньше?
— Только у таких, как ты, каникулы длятся
целый год, — буркнул Уве и вышел.
— Тогда я приеду к тебе. Уже скоро, —
прошептала Руфь, пытаясь разжать кулачок Тура и освободить свои волосы. Кулачок
был влажный и дрожал.
Последние полчаса Тур бранил ее за то, что она
плохо погрузила кубики на грузовик, который он возил между диваном и обеденным
столом. Она растерянно слушала, разглядывая изгиб его верхней губы и вытирая
ему нос, из которого все время текло.
* * *
В январе снег начал заносить окна, выходящие
на крышу. Январское солнце превращало снег в капли воды на светло-серой
поверхности стекла.
Уве написал короткое письмо и сообщил, что Тур
отказывается есть. Он тоскует по маме.
Каждую ночь Руфь неизменно просыпалась в три
часа и придумывала, каким образом можно заставить Тура есть. И просила
Эмиссарова Бога о помощи.
Первые дни все ее мысли были заняты Академией,
и это мешало ей думать о чем-либо другом. Радость, что в Осло не бывает
полярной ночи, давно прошла. Все равно январь есть январь.
От городской пыли, шума и серого снега глаза у
Руфи всегда были красные. Стоило ей остаться одной в любом месте, как у нее
начинали течь слезы. Ее это мучило.
Однажды профессор дал ей почитать книгу о
Фриде Кало
[34]
,
художнице, о которой Руфь никогда раньше не слышала. Как ни странно, но вид ее
картин немного утешил Руфь.
Она решила, что в Норвегии так писать нельзя.
Здесь боль должна быть более интеллектуальной и призрачной. Только для
посвященных. Ей не следует быть слишком явной или преувеличенной. Ее нужно
прятать. В Норвегии нельзя выставлять свою боль напоказ.
Почему-то ей казалось, что Тур похож на
автопортрет Фриды Кало. Она видела сходство в бровях. Во взгляде. В скулах.
Хотя, вообще, Тур был похож на Йоргена. По крайней мере, внешне. И это уже не
имело отношения к Фриде Кало.
Иногда Руфи казалось, что Тур похож на нее. Но
утверждать этого она не могла, ведь она сама все время менялась. И была уже совсем
не той, что когда-то летом работала на озеленении городского парка.
Она достала альбом для набросков и нарисовала
карикатуру на родителей, дав волю своей неприязни. Вырисовывая зубы Эмиссара и
каплю, висящую на носу у матери, она поняла, что ведет себя по-детски. Она была
своим собственным ребенком, мстившим родителям за то, что сама не сумела быть
хорошей матерью.
Руфь разорвала рисунок, скомкала его и бросила
в огонь. Он мгновенно сгорел.
Ее боль не была похожа на ножи и гвозди Кало,
она напоминала призрачное свечение, идущее из глубины существа. Поэтому
единственное, что она могла противопоставить искусству Фриды Кало, была жалость
к себе.
Портрет Горма у нее тоже не получился.
Временами она делала по несколько эскизов в неделю. Но он неизменно получался
слишком красивым, а потому — неживым. Руфь то злилась, то впадала в отчаяние.
Как-то вечером, вернувшись из Академии, она
начала писать женщину на мостках над пустым бассейном. Или в свободном падении
на зеленые плитки и плоских мертвых рыб.
Сперва она сделала множество набросков, потом
несколько эскизов. И наконец начала писать маслом. Как ни странно, но эта
женщина немного освободила ее от чувства собственной неполноценности.
* * *
Приехав домой на пасхальные каникулы, Руфь не
забыла похвалить Уве за то, что Тур хорошо выглядит. В ответ на это Уве только
пожал плечами. При каждом удобном случае он демонстрировал ей, что у нее нет
права на любое мнение о Туре или о нем. Понять его было нетрудно.
Он никогда не спрашивал, что она делает в
Осло, с кем бывает. Она ни разу не слышала, чтобы он произнес слово «Академия».
Но понимала, что все это ревность к ее жизни, которую он не мог контролировать.
Он перестал сдерживать раздражение, когда
понял, что ее это не задевает. Например, то, что Тур рассказал ей, как однажды
утром, проснувшись, он обнаружил у них тетю по имени Мерете. К счастью, Уве
вскоре уехал в горы и пробыл там почти всю Пасху.
