18
Николай наверняка ждет от нее писем. Она написала ему три письма, но так и не решилась попросить Лару их отправить. Он мог легко понять, что все написанное ею — ложь. От такого не отмоешься. И все–таки она писала ему. Как будто все было в порядке. Она работает официанткой в кафе шесть дней в неделю, один день у нее свободный. Тогда она ходит в кино и гуляет по берегу реки. Встречается с подругой, которую зовут Лара и которая говорит по–русски. Правда, она начала учить и норвежский. Писала ему про погоду и про вид из окна квартиры. Письма к Вере и матери Дорте тоже не отправляла. В них она тоже писала про то, чего не было, но могло бы быть. И что сбудется, когда она выучит язык и сможет найти себе обычную работу.
Дорте сложила все письма в пластиковый пакет и спрятала его под своими двумя джемперами, она всегда следила за тем, чтобы они были чистые. Третий джемпер был на ней. Иногда она доставала письма и пыталась перевести их на норвежский. Но это еще плохо получалось. Она могла бы показать их Ларе и попросить ее исправить ошибки, правда, ей будет неприятно, если Лара увидит, что она лжет, ведь она–то все знала о Дорте. Знала, что кровотечение у нее прекратилось, но менструации еще не восстановились. Что она пьет много молока и черничного сока, потому что у нее недостаток железа. И какие норвежские слова она выучила после того, как они виделись в последний раз. Но об этих письмах Лара не знала ничего.
Однажды Дорте нашла старое письмо к матери от бабушки. Бабушка обвиняла мать в том, что та опозорила их семью. Дорте никому не сказала, что прочитала это письмо. Даже Вере. Читать чужие письма нельзя. Но она поняла, что бабушка ей не нравится, несмотря на их кровное родство. Самое страшное, что бабушка с презрением писала о любви ее родителей друг к другу. Все остальное было не важно. Чего стоила одна такая фраза: «Адвокат на государственной службе никогда не отдаст свою дочь какому–то еврею из провинции». Дорте представила себе бабушку в виде старой лошади с седловатой спиной, грязной гривой и стертыми зубами. Ничего более отвратительного она в ту минуту вспомнить не могла.
Но задолго до тою, как она нашла это письмо, они с матерью и Верой ездили в город, который теперь назывался Санкт–Петербург. На похороны дедушки. Сама поездка была похожа на сказку. Люди. Запахи. Паровозные гудки. Летящий мимо пейзаж, Дорте даже не успевала понять, что он настоящий. Таких больших квартир, как у бабушки, она не видела еще никогда. Стояла теплая осень. Во всех комнатах благоухали букеты цветов с прикрепленными к ним маленькими твердыми визитными карточками. Вера и Дорте — им было тогда десять и восемь лет — впервые попали в такой большой город.
В новых лакированных туфельках они семенили среди взрослых, которые плакали и тихонько говорили о том, кого девочки не знали и кто теперь был уже мертв. К ним почти никто не обращался. Ведь отца с ними не было. Но они решили, что так даже лучше. Все здесь было не таким, как дома. Дедушкина секретарша открывала дверь, когда раздавался звонок, и вообще занималась всеми делами. Ночью она спала в чулане возле кухни. В доме была старая капризная собачонка, которая ненавидела всех, кроме бабушки. Когда Дорте хотела погладить собаку, та ее укусила. Мать потеряла самообладание, такой Вера и Дорте ее еще не видели. Но Дорте не плакала, хотя из руки у нее шла кровь. Она вообще забыла об укусе собаки, потому что боль матери была больше, чем ее собственная. Мать закричала: «Это чудовище давно пора усыпить!» Странная это была сцена — девочки никогда не слышали, чтобы мать кричала.
Поднялся страшный переполох. Пришла бабушка и попросила мать не вести себя как избалованный ребенок. Но тут за мать вступилась Вера. «Она же твоя дочь!» — крикнула она. Сестра матери, которую они называли тетей, проговорила: «Бедная девочка!» — и ушла прочь. Дорте теребила пальцы и все время поправляла волосы. Бабушка сделала вид, будто не слышала Вериных слов, попросила секретаршу промыть и перевязать Дорте руку. Все взрослые делали вид, словно матери здесь вообще нет. В том числе и секретарша.
Когда они легли спать, Вера назвала бабушку ведьмой. Это было до того, как мать пришла пожелать им доброй ночи и сказала, что они уедут на день раньше, чем собирались. Дорте поняла Веру. Думать об этом ей не хотелось. Но уже тогда стало ясно — мать здесь чужая, и вполне естественно, что она уехала к отцу в Белоруссию. Дорте поняла также, почему мать ездила в Петербург только на пару дней, когда хоронили кого–нибудь из близких.
Дедушка в красивом костюме лежал в гробу. Но познакомиться с ним было уже невозможно. Кожа на лице была восковая, с грубыми порами. Словно кто–то шилом проделал у него на лице много крохотных дырочек. Кустистые брови выглядели так, будто дедушка наклеил их, чтобы пугать людей. Они были неправдоподобно большие. Как и волосы, что торчали из носа. Руки в белых перчатках сложены на груди. Между пальцами кто–то воткнул розу, ей следовало умереть вместе с дедушкой. От колеблющегося пламени свечей роза казалась темно–красной. Уже вернувшись домой, Дорте иногда снова видела ее перед собой. Так роза как будто получила вечную жизнь. Но о дедушке Дорте ничего не знала.
Мать ездила в Петербург дважды. На похороны родителей. В последний раз она узнала, что ее часть отцовского наследства будет отдана какому–то курорту на Черном море, потому что там бабушка лечилась от нервов. Отец хотел, чтобы мать обратилась в суд, и потребовала то, что ей причиталось. Но мать сказала «нет». Дорте слышала, как они разговаривали, когда уже легли спать. Голос отца звучал строго, как у учителя. Но мать просто перестала ему отвечать.
После смерти отца, когда они остались без денег, Вера пыталась поговорить с матерью. Адвокат! — сказала она голосом отца.
— Нельзя требовать наследства после человека, за которого не можешь молиться, — без гнева сказала мать. Но этого было достаточно. Девочки сами побывали в Петербурге и всё видели.
Дорте не с кем было упражняться в норвежском. Собственно, она могла говорить только с Ларой. Еще можно было разговаривать с Пресвятой Богородицей. Простые благодарственные молитвы Дорте произносила по–норвежски, но когда наступала очередь длинных и сложных, ей приходилось прибегать к русскому. В этих молитвах она просила о прощении и о том, чтобы ей было дано вернуться домой.
Лара часто приносила с собой норвежские газеты, по которым Дорте училась читать. Это было трудно. Чтобы понять даже простейшие фразы, она пользовалась словарем. Входя в квартиру, Лара обычно кричала по–норвежски:
— Добрый день, моя девочка!
Но послушав, как Дорте говорит и как отвечает норвежский урок, она огорчалась и переходила на русский.
Через город протекала река. Не очень широкая, но красивая. Из окна квартиры Дорте видела небольшую излучину. По мере того как она поправлялась после операции и ей становилось легче передвигать ноги, она часто просила Лару прогуляться с ней вдоль реки. Как правило, Лара находила предлог, чтобы избежать прогулки. Она предпочитала побродить по магазинам или посидеть в кафе и выпить какао или кофе со сливками. Прогулки вдоль реки ее не соблазняли. Но в тот день, когда она осмотрела Дорте и нашла ее здоровой, сама предложила.
