Дорте поднесла стакан к губам, но пить не стала.
— Просто не верится, что ты все–таки приехала! Ущипни меня за руку или за задницу, чтобы я в это поверил! — сказал он и прижал ее к себе, при этом одним глотком опустошив стакан наполовину. Потом отпустил ее и налил себе еще.
— Квартира? Наверху? Можно смотреть?
— Сейчас? Нет, может быть, попозже… Мы это устроим.
— Какая? — спросила Дорте, стараясь не приглядываться к этой комнате.
— Красивая. Уютная… Что тебе еще надо?
— Много комнат?
— Да! Несколько комнат! Здесь ведь только эта…
— Ванная? Своя ванная?
— Конечно, там есть ванная! Кафель! Ванна! Все, что положено. Да, черт подери! Вот только отделку закончат. Там будет совсем иначе, не то что здесь!
— Здесь много жить?
— Здесь, в доме? Пока еще нет. Но понемногу дом заселяется. И это понятно. Лучший район… Спокойный. За тебя!
— Спокойный? — Дорте подняла стакан, но пить не стала.
— Ну да, я имею в виду, что женщинам здесь ходить неопасно, — сказал он со смехом человека, не совсем понимающего, что он говорит.
— А мужчина? На улица. С собака? — неожиданно для себя спросила Дорте.
— Собак и мужчин тут навалом. — Он засмеялся. — Да наплюй ты на них! Ты что, собак боишься?
— Не знаю.
— Забей ты на них! Они не кусаются.
— А река? Видеть реку оттуда… сверху? — спросила она и показала на потолок.
— Реку? Не–е… Не думаю. Может быть, фьорд.
— А что это шуметь? Вода? — Она согнула ладонь раковиной и приложила к уху, в надежде, что он поймет. Говорить по–норвежски было трудно. Но через это надо было пройти. Надо упражняться. Это она понимала.
— Не–е… наверно, это шум с улицы, — сказал он и подозрительно посмотрел на нее. Потом встал и с треском поднял бумажную штору. Открыл окно, насколько позволяла решетка, повернулся к Дорте и прислушался. Она тоже подошла к окну. Он не ошибся. Это был ровный гул уличного движения. Шорох резины на мокром асфальте. Постукивание обуви.
— Почему? — спросила Дорте и показала на решетку.
— Ах, это! Ну это чтобы никто сюда не влез. А то они быстро. Слишком близко к земле. Некрасиво, конечно… Ты это имела в виду? Зато надежно. Чертовски надежно! — сказал Артур с удовлетворением и захлопнул окно.
— Почему? — опять спросила она и показала на бумажную штору.
— Каждый человек имеет право на личную жизнь. Но там наверху можно танцевать в одних трусах, — сказал он и опустил штору. — Иди сюда, садись! — Он снова подвел ее к тахте.
— Когда я начать работать в закусочная? — спросила она.
— Мы еще успеем об этом подумать! — быстро ответил он и погладил ее по щеке.
— Ты обещать!
— Да–да! Но ты приехала раньше, чем я ожидал.
— Надо работать. Ты понимать?
— Господи, конечно! — сказал он и похлопал ее, словно она была диванной подушкой.
— Не потерять себя, — пробормотала она в пространство, не понимая, откуда взяла эти норвежские слова.
— Как это?
— Другие хотят… Как это называть? Хотят, чтобы я делать… И конец — я ничто. Как это называть? — с отчаянием прошептала она.
— Нет, не понимаю. Но ты говори, в конце концов я пойму.
— Я становиться только вещь! — вдруг воскликнула она.
Артур засмеялся. Но Дорте слышала, что в его смехе нет презрения, просто он наконец сообразил, что она пытается ему сказать. Она повернулась к нему, хотела улыбнуться. Хорошо бы он был более привлекательным! Когда он ее обнял и притянул к себе, она ощутила тепло его тела как нечто чужое, почти отталкивающее. Вскоре он отпустил ее, поднял стакан и одним глотком выпил вино. Она тоже подняла свой стакан, чтобы не раздражать его, но он, не глядя на нее, налил себе еще.
— Тебе не нравится мое вино? — спросил Артур. — Я, знаешь, не каждый день покупаю вино в магазине.
— Я не переносить вина.
— А что же ты переносишь?
— Стакан молока, пожалуйста!
Он откинул голову и громко захохотал.
— Чего нет, того нет! Один–то стаканчик вина можно выпить!
— Нет! — быстро сказала она и, не думая, продолжала: — Я быть больница.
— Лежала в больнице? Ты что, алкоголичка?
— Алкоголичка?
— Ну да. Тот, кто постоянно пьет? — спросил он удивленно, но с уважением в голосе.
— Нет… Я хотеть… покончить… со всем.
— Покончить? Лишить себя жизни?
Она не знала, как ему ответить. Нужные слова были только в литовском.
— Вот черт! И как же ты это сделала?
— Река…
— Так ты пыталась утопиться? — с уважением возгласил Артур. Он вздрогнул и быстро выпил еще.
То, что он сказал, вообще–то не имело для Дорте значения. Главное — ее поняли.
— И что же сказала твоя мамаша, когда ты бросилась в реку?
— Она не знать. Она в Литва.
— А я думал, ты из России?
— Россия и Литва, — объяснила она. — Мама переживать папина смерть. Вера, сестра, не иметь работы.
— Надо сказать «у сестры нет работы»! А ты просто говоришь подряд все слова. — Ему хотелось помочь ей, он продолжал: — А почему у нее нет работы?
— Маленький город. Надо ехать прочь.
— Знаешь, я начинаю все больше и больше тебя уважать. Ты не только красивая, ты даже в больнице побывала и пыталась покончить с собой! Почему ты это сделала? — Он провел пальцем под носом.
Дорте опустила глаза и пригубила вино, помедлила, потом отставила стакан и попыталась найти слова.
— Дыра? Да! Черная дыра! Наконец я быть только простыня… Я все мыться и мыться. Но это не помогать. Все было грязь. И темно. И тогда… я больше не мочь.
— А что случилось? Я имею в виду… когда тебе стало невмочь? — живо спросил он, как будто она читала ему вслух или рассказывала интересную историю. Это заставило ее искать новые слова. По–всякому крутить их. Пробовать или отбрасывать. Начинать снова. А Артур сидел и внимательно ее слушал. Иногда он поправлял ее, чтобы слова шли в правильной последовательности. Или помогал найти более подходящее слово. Это было вроде игры. И эта игра сближала их.
Дорте рассказала, что это случилось тихим и ясным вечером. В окно машины она видела пару, которая шла, обнявшись, и выглядела очень счастливой. Сперва Артур запротестовал — не может человек быть так завистлив, чтобы только от этого бросаться в реку, но в конце концов все–таки понял ее. Она увидела людей небезразличных друг другу. Не одиноких. А вот она — одинока.
