— От чего пастор умер? — тихо спросил Кристоффер.
— Доктор думает, что у него был тифоид или как он там называется... От этой хвори уже многие померли.
Кристоффер отвернулся к полкам. Даниель открыл рот, но ничего не сказал. Они уже были наслышаны о тифе. Знали многих, кто умер.
— У него были боли? — спросила Сара Сусанне, схватившись за край прилавка.
— Еще какие! Царство ему Небесное! Страшная болезнь. Как-то раз я даже в хлеву слышал, как он кричал...
Сара Сусанне сама отнесла портрет и саквояж к себе в мансарду. Прислонила портрет к стулу, на котором обычно сидела. Но оставлять его там было нельзя. Она переставила его к стене за стулом и села. Подумала, что надо осмотреть вещи в саквояже.
На втором этаже из-за чего-то ссорились Агнес и Иаков. Она услыхала, как на пол упало что-то твердое, и Иаков заплакал. Потом Ане, смотревшая за детьми, бранила их.
Сара Сусанне не могла сидеть спокойно. Портрет стоял у нее за спиной. Она поставила его под окно перед стулом. Посмотрела на серый брезент, крест-накрест перевязанный просмоленной бечевкой. Узел был посередине. В конце концов она встала и убрала портрет в угол за спинкой кровати. И снова села на стул. И только тогда сообразила, что может поплакать, потому что одна.
Но это оказалось невозможно.
Окно.
Можно было долго смотреть в него.
Небу на юге не хватало света.
Она подтащила к себе саквояж и открыла его. Между вещами лежал какой-то пакет в серой бумаге. Сара Сусанне, не двигаясь, смотрела на него. Подарок? Но от кого? Взяв пакет в руки, она поняла, что это книга. Медленно развернула бумагу. "Дочь рыбачки" — и ни одного слова.
Юханнес поехал в Стейген, чтобы проводить пастора Йенсена в последний путь. Многие приехали в Стейген. И близко живущие, и далеко. Как будто только в этот день стало ясно, сколько людей обязаны ему. О нем написали в газетах, на Севере и на Юге. Что пастор был незаменимый человек и что он незадолго до смерти получил приход Серум в Акерсхюсе. Однако его вдова захотела, чтобы он был похоронен там, где был его приход, в Стейгене в Нурланде.
В замерзшей земле уже была вырыта могила, но об этом ничего не писали.
Завернутый портрет стоял за спинкой кровати в мансарде. В тот день, когда они его получили, Юханнес спросил, не должна ли Сара Сусанне его открыть.
— Я еще не могу... — проговорила она.
Он с удивлением взглянул на нее, но ничего не сказал.
Каждый вечер, лежа в кровати у него за спиной, она словно замыкалась. Каждое утро вставала и принималась за ждущие ее дела. Какой во всем этом смысл? Смерть?
Сара Сусанне заставляла себя принимать все таким, как есть. Людей. Бегавших вокруг детей. Животных. Пыталась заставить всех действовать слаженно. А себя — говорить то, чего от нее ждали. Строить планы. Следить, чтобы они приводились в исполнение. Потому что вдовой осталась не она.
Однажды она проснулась от крика пастора. Не от того, о котором говорил работник, когда привез портрет. В этом крике звучала радость. Задор. Сара Сусанне проснулась, думая, что он в комнате. И увидела темную стену.
— Не позволяй преходящему поглотить твою жизнь. Ты должна учиться, Сара Сусвнне! Учиться...
После обеда Сара Сусанне предупредила прислугу, что теперь по вечерам она будет читать им вслух. После того как закончатся работы в хлеву и дети будут уложены. Если кто-нибудь захочет послушать, милости просим в гостиную. И это сейчас, в разгар приготовлений к Рождеству! Она сама развела в большом кувшине сок с водой и попросила сестру Эллен, которая все еще была у них экономкой, выложить на большое блюдо лепешки-лефсе.
И они пришли. Работники. Кристоффер и Даниель из лавки. Никто не мог отказать себе в таком удовольствии. Выпить в гостиной стакан малинового сока с лепешкой! И не важно, что при этом им будут еще и читать вслух книгу, — ради такого случая можно выдержать и это!
Сара Сусанне не была уверена, что справится с чтением. У нее не было такого, как у пастора, голоса. Не было его способности заставлять людей слушать себя. Она должна была использовать что-то, чем, может быть, даже не обладала. Найти в себе то, что хотела бы скрыть. Но должна была обнаружить.
Должна была выбраться из этой неотвратимой пустоты.
Первые строчки оказались самыми трудными. Она смотрела на слова, которые ей предстояло произнести вслух. Но при первой же попытки услыхала, что они звучат не так, как нужно. Ей не хватало дыхания. На мгновение она остановилась. Невольно встала. Все смотрели на нее. Все. Ждали.
Она услыхала его голос. Низкий, отчетливый. Тайна в том, чтобы найти свой голос. Разве не это он говорил? Конечно это!
Она глубоко вздохнула и начала снова. И все получилось! Слова, слетая с ее губ, находили свой путь, как реки, текущие из переполненных горных озер.
Она читала!
Чудесным образом одно следовало за другим. Уже в первый же вечер во всех уголках Хавннеса говорили о Дочери рыбачки Петре. Как будто она сошла на их берег, чтобы отпраздновать с ними Рождество. После чтения Даниель пришел на кухню к женщинам. Спрашивал, предполагал.
— Как думаете, что будет дальше? Интересно, в книге написано про живых людей? Вы когда-нибудь слышали о ней? Откуда она, собственно, родом? Кажется, я с ней где-то встречался...
Эти вечера все преобразили. Придали цвет и блеск всем хлопотам перед появлением на свет младенца Христа. Хотя люди знали, чем все это закончилось. Голгофой и страданиями уже до самой Пасхи. Это был рассказ о жизни. О настоящей жизни, в которой могло случиться все, что угодно.
Теперь люди весь день ждали вечера и чтения вслух. Мужчины следили за тем, чтобы их рубахи были не слишком грязные, и меняли носки, чтобы от них не пахло.
Если что-то случалось, если приезжали постояльцы или работа требовала отмены чтения, усадьбу охватывало всеобщее недовольство. Работники вымолили, чтобы чтение отменялось, если кто-то из них не мог на нем присутствовать. Это стало правилом. Разумеется, обычный прогул в счет не шел. Из-за этого нельзя было лишать удовольствия остальных.
Даниель без устали повторял, что он и Петра в один день пришли в усадьбу. Правда, он пришел сюда по замерзшим вересковым болотам в худых комяках, а Петра прибыла морем. Но все равно это было не случайно.
— В этом виден перст Божий, — говорил он, подкручивая жидкие усики.
За три дня до Рождества они дочитали книгу, и им ее не хватало. Но для них нашлось утешение. Вечером на кухне раздвинули большой кухонный стол. На одном конце стола лежала газета "Трумсё Стифтстиденде", наконец доступная для служанок, кухарки и Даниеля. Даниель взял за правило помогать женщинам в тяжелой работе, хотя выданная ему записка Юханнеса обязывала его находиться на складе у Кристоффера. Однако теперь был уже почти вечер, и служанки читали вслух объявления. Перед Рождеством их было особенно много.
