Сократ, готовый уступить рострум своему обвинителю, сделал вежливую паузу.
— Все это неправда, мужи-афиняне, — снова заговорил Сократ, — совершенная неправда. Вы увидите, что все, кого я назвал, готовы защитить меня — меня, развратителя, оскорбителя, злого гения их ближайших и драгоценнейших родичей, как утверждают Анит и Мелет. Не только развращенные юноши, но и их неразвращенные родные, люди уже старые. Какое другое основание помогать мне может быть у их родственников, людей зрелых, кроме истины и справедливости? И кроме уверенности, что я говорю правду, а Мелет лжет.
Уже под конец своей защитительной речи Сократ привлек внимание судей к тому, что они и так наверняка знали: имея трех сыновей, одного почти уже взрослого и двух младенцев, он не прибегнул к обычной тактике, не привел с собой младенцев, дабы сколь можно больше разжалобить судей слезными мольбами.
— Такое поведение, — объяснил Сократ, — было бы нехорошо для чести моей и вашей, для чести всего государства. В мои года человеку не следует пятнать себя, прибегая к подобным приемам, да еще при моей репутации, заслужена она или не заслужена — все равно. Как-никак, а ведь принято все-таки думать, что я отличаюсь кое-чем от большинства людей. А если так будут вести себя те из нас, которые, по-видимому, отличаются или мудростью, или мужеством, или еще какою-нибудь доблестью, то это будет позорно. Мне не раз приходилось видеть, как люди весьма почтенные проделывали во время суда над ними или после вынесения приговора удивительные вещи, как будто они думали, что им предстоит испытать что-то ужасное, если они умрут, а если вы сохраните им жизнь, то они стали бы бессмертными.
Если судьи питают хоть малое уважение к своему доброму имени и доброму имени города, следует на будущее установить, что всякий, кто устраивает эти слезные представления, из-за них-то скорее всего и будет признан виновным.
— Мне кажется, это неправильно — просить судью и избегать наказания просьбою, вместо того чтобы разъяснять дело и убеждать. Ведь судья посажен не для того, чтобы миловать по произволу, но для того, чтобы творить суд; и присягал он в том, что будет судить по законам, а не как ему заблагорассудится. А потому и нам, подсудимым, не следует приучать вас нарушать присягу, чтобы все мы не впали в нечестие. Так уж вы мне не говорите, будто я должен проделывать перед вами то, что и так считаю бесчестным, да еще проделывать это теперь, когда вот он, Мелет, обвиняет меня в нечестии. Ибо очевидно, что если бы я попытался вынудить вас своею просьбой нарушить присягу, то научал бы вас презрению к вере и такой защитой попросту сам обвинял бы себя, что не почитаю богов. Но на деле оно совсем иначе. Во мне, господа, больше искренней веры, чем в любом из моих обвинителей. И я предоставляю Богу и вам рассудить меня так, как будет всего лучше и для меня, и для вас.
К отчаянию Платона, Критона, Критобула и Аполлодора, Сократ предпочел обойтись без примирительных и униженных просьб о сохранении жизни, а судьи, ожидавшие от него покаянных прошений, кои, как они полагали, причитались им в обмен на помилование, которое они готовы были ему даровать, так ничего и не дождались.
Смертный приговор Сократ, по рассказу Платона, воспринял с редкостной невозмутимостью.
Есть немало причин, сказал он, по которым этот приговор ничуть его не огорчает. Попросту говоря, смерть для него — самое плевое дело. Он мог погибнуть на войне, мог погибнуть в демократических Афинах, отказавшись поставить на голосование огульный приговор десятерым победившим при Аргинузах генералам, мог погибнуть при Тиранах, не пожелав исполнить приказ об аресте Леонта Саламинского.
Для тех, кто голосовал за его обвинение, у него нашлось несколько пророческих слов:
— Немного времени выиграете вы, о мужи-афиняне, в обмен на дурную славу между желающими хулить наш город людьми, которые будут обвинять вас в том, что вы убили Сократа, мудрого человека. Ибо они назовут меня мудрецом, хоть я и не мудр, когда пожелают вас хулить. Мне вот-вот предстоит умереть, а люди в час смерти бывают способны пророчествовать, и вот я предсказываю, о мужи, меня убившие, что тотчас за моим уходом ожидает вас наказание, которое будет много тяжелее того, на которое вы меня осудили. Меня вы убили, желая бежать от обвинителя, избавиться от необходимости давать отчет о своей жизни. А случится с вами совсем обратное. Ибо, говорю вам, больше будет у вас обвинителей, чем теперь, а поскольку они моложе, то и уважения к вам у них будет меньше. Если же вы думаете, что, убив меня, вы удержите кого-то от порицания вас за то, что живете неправильно, то вы заблуждаетесь.
Для тех же, кто голосовал за его оправдание, у него отыскались слова утешения:
— Друзья, которые меня оправдали, я бы охотно побеседовал с вами об этом происшествии, пока архонты заняты оформлением дела и мне еще нельзя идти туда, где я должен умереть. Побудьте немного со мною, поболтаем друг с другом, пока есть время. Я хочу рассказать вам о некоем удивительном случае.
Вещий голос, с которым он так свыкся, рассказал им Сократ, божественное знамение, которое в прошлом останавливало его даже в самых неважных случаях, не остановило его ни нынче утром, когда он выходил из дому, чтобы отправиться на судилище, ни когда он входил в суд, ни во время всей речи, что бы он ни хотел сказать. А отсюда он заключает, что все произошло к его благу, они же все заблуждаются, полагая, будто смерть есть зло.
Смерть может быть сном без сновидений.
— Если так, не есть ли она удивительное приобретение? В самом деле, если бы кто-нибудь должен был взять последнюю ночь, в которую он спал так, что даже не видел сна, и, подумавши, сказать, сколько дней и ночей прожил он в своей жизни лучше и приятнее, чем эту ночь, то, я думаю, не только всякий простой человек, но и сам Великий царь персидский нашел бы, что счесть их ничего не стоит.
Если же смерть не сон без грез, которым дорожил бы и Великий царь, то, возможно, она, как принято говорить, смена места, переход души из этого мира в иной.
— И если смерть есть переселение отсюда в другое место, где обитают все умершие, то существует ли что-нибудь лучше этого, о друзья и судьи? Чего не дал бы всякий из нас за разговор с Орфеем, Гесиодом, Гомером? Если все это правда, позвольте мне умирать снова и снова. Для меня было бы удивительно интересно встретиться там с Паламидом и Телемоновым сыном Аяксом или еще с кем-нибудь из древних героев, кто умер жертвой неправедного суда, сравнивать их судьбу с моею было бы для меня удовольствием немалым. Чего не дал бы всякий, о судьи, чтобы узнать доподлинно Агамемнона, человека, который привел великую рать под Трою, или узнать Одиссея или Сизифа? Уж там-то, я думаю, человека не убивают за то, что он задает вопросы, ибо тамошние люди, конечно, счастливее нас, поскольку они бессмертны, если верно то, что о них говорят. Так что не ждите, о судьи, ничего дурного от смерти.
Вот почему, сказал Сократ, он не очень пеняет на тех, кто приговорил его к наказанию.
— Они не причинили мне зла, хотя и добра причинить не хотели, это в них заслуживает порицания. Теперь же нам время идти отсюда своими путями, мне — чтобы умереть, вам — чтобы жить. А что лучше, ни для кого не ясно, кроме Бога.
