— Парень, — сказал он холодно, — ты, должно быть, в скверной форме. Тебе бы лучше отправиться домой.
— Не отпускают, — ответил Йоссариан, пряча глаза, и незаметно ретировался.
Спустившись из пилотской кабины, он уселся на полу, понурив голову. Его мучили угрызения совести. Он был весь в поту.
Макуотт взял курс прямо на аэродром. Интересно, подумал Йоссариан, побежит ли Макуотт в оперативный отдел к Пилтчарду и Рену, чтобы пожаловаться на Йоссариана и потребовать, чтобы Йоссариана никогда не назначали на его самолет, как бегал тайком сам Йоссариан с просьбой избавить его от полетов с Доббсом, Хьюплом и Орром, а также с Аарфи, хотя неизменно наталкивался на отказ. Никогда прежде он не видел Макуотта недовольным — тот всегда пребывал в наилучшем расположения духа. И теперь Йоссариан размышлял, не потерял ли он в лице Макуотта еще одного друга.
Но, выходя из самолета, Макуотт ободряюще подмигнул ему и, когда они в джипе возвращались в эскадрилью, беззлобно разыгрывал легковерного нового второго пилота и бомбардира, хотя ни словом не обмолвился с Йоссарианом. Только когда все четверо сдали на склад парашюты и Макуотт с Йоссарианом вдвоем направились к палаткам, загорелое веснушчатое шотландско-ирландское лицо Макуотта внезапно осветилось улыбкой и он игриво ткнул кулаком Йоссариана под ребро.
— Подонок ты этакий, — засмеялся он. — Ты что, правда хотел меня убить?
Йоссариан виновато ухмыльнулся и покачал головой:
— Да нет, вряд ли.
— Не думал, что на тебя это так скверно подействует. Слушай, парень, ты бы поговорил с кем-нибудь насчет своего состояния.
— Я со всеми об этом говорю. Но ты-то какого дьявола вытворяешь такие штуки? Ты что, не слышал меня по переговорному устройству?
— Слышал, но не верил, что ты это всерьез.
— А тебе самому бывает страшно?
— Надо бы, чтоб было, да не боюсь.
— Даже в бою?
— Наверное, у меня извилин не хватает, — застенчиво засмеялся Макуотт.
— Мне и так угрожает тысяча смертей, — заметил Йоссариан, — а ты, кажется, задался целью найти еще один способ укокошить меня.
Макуотт опять улыбнулся:
— Держу пари, когда я проношусь над твоей палаткой, у тебя душа уходит в пятки, а?
— Я чуть не умираю со страху. Я ведь тебе говорил.
— Я думал, что ты жаловался только на шум. — Макуотт пожал плечами. — Как я рад, как я рад, мы попали к черту в ад! — пропел он. — В общем, я так понимаю, мне с этим придется кончать.
И все-таки Макуотт был неисправим. Хотя он действительно перестал летать над палаткой Йоссариана, но не упускал случая молнией, с пронзительным ревом пронестись над самым пляжем, над плотом и над уединенной песчаной ложбинкой, где Йоссариан или нежился с сестрой Даккит, или играл в покер, безик или черви-козыри с Нейтли, Данбэром и Заморышем Джо. Йоссариан встречался с сестрой Даккит почти ежедневно под вечер, когда оба бывали свободны, и отправлялся с ней на пляж. Узкая длинная полоса дюн высотой по плечо отделяла их от того места, где офицеры и рядовые плавали голышом. Нейтли, Данбэр и Заморыш Джо обычно тоже приходили в это время. Иногда к ним присоединялся Макуотт, частенько и Аарфи, который, как правило, являлся на пляж в полной форме и не снимал ничего, кроме ботинок и фуражки: Аарфи никогда не купался. Все остальные носили плавки — из уважения к сестре Даккит, а также к сестре Крэмер. Сестра Крэмер всегда сопровождала сестру Даккит и Йоссариана на пляж и обычно с высокомерным видом усаживалась поодаль, метрах в десяти от них. Никто, кроме Аарфи, не обращал внимания на голых летчиков, загоравших неподалеку или нырявших с огромного, добела отмытого морем плота, который прыгал на волнах за песчаной косой. Сестра Крэмер сидела в одиночестве: она сердилась на Йоссариана и была разочарована в сестре Даккит.
Сестра Даккит презирала Аарфи, и это было одно из ее достоинств, ценимых Йоссарианом. Иногда в сумерках они лежали на пляже, и в такие минуты ее близость давала ему утешение и успокоение. Он любил ее — безмятежную, мягкую, отзывчивую, любил за преданность, которую она демонстрировала с гордостью. Заморыш Джо тоже жаждал приласкать сестру Даккит, и Йоссариан не раз осаживал его сердитым взглядом. Сестра Даккит кокетничала с Заморышем Джо, желая распалить его посильней, а когда Йоссариан унимал ее, толкнув локтем или кулаком, в ее круглых светло-карих глазах мелькало огорчение.
Пока они играли в карты на полотенце, на белье или одеяле, сестра Даккит, сидя спиной к дюнам, тасовала запасную колоду. А когда не тасовала карты, косилась в карманное зеркальце и подмазывала тушью загнутые рыжеватые ресницы. Иногда она ухитрялась спрятать несколько карт из колоды, и они обнаруживали пропажу только в процессе игры. Когда, раздраженно отшвырнув карты, они колотили ее по рукам и ногам, обзывали разными нехорошими словами и требовали, чтобы она перестала дурачиться, сестра Даккит хохотала во все горло и вся светилась от удовольствия. Заметив, что игроки как-то особенно напряженно задумались, она принималась бессмысленно болтать, а когда они начинали еще сильней бить ее кулаками по рукам и ногам, требуя, чтобы она заткнулась, на щеках сестры Даккит разгорался счастливый румянец. Когда взоры Йоссариана и его приятелей устремлялись на нее, сестра Даккит упивалась подобным вниманием и радостно трясла короткой каштановой челкой.
По вечерам, когда Йоссариана одолевала душевная маята, он брал два одеяла и отправлялся с сестрой Даккит на пляж. Над ними, на холодном, черном, как тушь, небе, светились крохотные ледяные звезды. На призрачной лунной дорожке покачивался плот: казалось, его уносит в открытое море.
Сестра Крамер перестала разговаривать со своей лучшей подругой, сестрой Даккит, из-за ее связи с Йоссарианом. Но она по-прежнему ходила повсюду с сестрой Даккит: ведь та была ее лучшей подругой. Сестра Крэмер не одобряла поведения Йоссариана и его друзей. Когда они вставали и шли купаться вместе с сестрой Даккит, сестра Крамер тоже вставала и шла купаться, сохраняя все ту же десятиметровую дистанцию. И в воде она молчаливо держалась от них на расстоянии десяти метров, презрительно вздернув нос. Если они смеялись и плескались, то и она смеялась и плескалась; если они ныряли — и она ныряла; если они заплывали на песчаную косу и отдыхали там, то сестра Крэмер тоже заплывала на песчаную косу и тоже отдыхала там. Они выходили из воды — она тоже выходила, вытирала плечи полотенцем и усаживалась в сторонке, на свое место, прямая, как доска, и вокруг ее льняных волос сиял радужный солнечный нимб. Сестра Крэмер была готова заговорить с сестрой Даккит, если бы та покаялась и принесла извинения. Но сестра Даккит предпочитала, чтобы все оставалось, как есть. Ей уже давно хотелось дать сестре Крэмер хорошего шлепка, чтобы та заткнулась.
Сестра Даккит находила Йоссариана очаровательным и уже занялась его перевоспитанием. Она любила смотреть на него, когда, уткнувшись лицом в песок, он дремал, обняв ее одной рукой, или когда с мрачным видом наблюдал, как бесконечной чередой катились незлобивые волны, прирученные, точно щенки, резвились у берега, прыгали на песок и затем рысцой убегали обратно. Когда он молчал, сестра Даккит чувствовала себя спокойно. Она знала, что не докучает ему, и, пока он дремал или предавался размышлениям, старательно полировала и красила ногти. Дрожащие струи теплого предвечернего бриза осторожно ворошили песок. Ей нравилось глядеть на его широкую, длинную, мускулистую спину, покрытую безупречной бронзовой кожей.
