— Они прибыли слишком поздно. Возможно, они даже и не заметят никакой разницы.
— Ну а вдруг они начнут плакать?
— Это уж наверняка. Для этого они, собственно, и приехали. Я буду стоять за дверью и слушать и, если дело примет скверный оборот, тут же вмешаюсь.
— Все это звучит довольно дико, — задумчиво проговорил Йоссариан. — Зачем им нужно видеть, как умирает их сын?
— Этого я не понимаю, — признался доктор. — Но так уж водится. Ну, договорились? Все, что от тебя требуется, — немного поумирать. Разве это так уж трудно?
— Ладно, — сдался Йоссариан. — Если всего несколько минут… И вы обещаете постоять за дверью… — Он начал входить в роль. — Послушайте, а вы, может, меня забинтуете для большей убедительности?
— По-моему, это прекрасная мысль, — одобрил врач.
Йоссариана щедро забинтовали.
Дежурные сестры повесили на обоих окнах шторы, приспустив их так, что комната погрузилась в унылый полумрак. Йоссариан вспомнил о цветах. Врач откомандировал дежурную сестру, и вскоре та вернулась с двумя куцыми букетиками увядших цветочков, источавших резкий тошнотворный запах. Когда все было готово, Йоссариану велели улечься в постель. Затем впустили посетителей. Они нерешительно переступили порог, словно чувствовали себя незваными гостями. Они вошли на цыпочках с жалким, виноватым видом: впереди — убитые горем мать и отец, за ними — брат, коренастый, широкоплечий, насупившийся моряк.
Мать и отец стояли, прижавшись друг к другу, точно только что сошли с пожелтевшей фотографии, сделанной по случаю какого-то ежегодного семейного торжества. Оба были маленькие, сухонькие и важные. У женщины было продолговатое, овальное, задумчивое лицо цвета жженой умбры. Строгий пробор разделял ее жесткие, черные, седеющие волосы, гладко зачесанные назад. Она скорбно поджала тонкие губы. Отец стоял как одеревенелый и выглядел довольно забавно в своем двубортном, с подложенными плечами пиджаке, который был ему явно тесен. Несмотря на малый рост, старик был широкоплеч и жилист. На его морщинистом лице курчавились серебряные усы, из-под морщинистых век текли слезы. Было видно, что чувствовал он себя в высшей степени неловко. Он неуклюже переминался с ноги на ногу, держа в обожженных солнцем натруженных руках черную фетровую шляпу и прижимая ее к лацканам пиджака. Бедность и постоянный труд наложили на этих людей свой отпечаток. У брата вид был весьма воинственный: круглая белая шапочка лихо сдвинута набекрень, кулаки сжаты, из-под насупленных бровей он метал по комнате свирепые взгляды. Все трое тесной кучкой устремились вперед. Они ступали бесшумно, как на похоронах, и, подойдя вплотную к кровати, уставились на Йоссариана.
Возникла мучительно тяжелая пауза, грозившая затянуться до бесконечности. Наконец Йоссариану стало невмоготу, и он покашлял. Первым заговорил старик.
— Он выглядит ужасно, — сказал он.
— Он ведь болен, па.
— Джузеппе… — сказала мать, усевшись на стул, и положила на колени свои жилистые руки.
— Меня зовут Йоссариан, — сказал Йоссариан.
— Его зовут Йоссариан, ма. Йоссариан, ты что, не узнаешь меня? Я твой брат Джон. Ты меня знаешь?
— Конечно, знаю. Ты мой брат Джон.
— Вот видите, он узнал меня! Па, он знает, кто я. Йоссариан, это па. Скажи папе «Здравствуй».
— Здравствуй, папа, — сказал Йоссариан.
— Здравствуй, Джузеппе.
— Его зовут Йоссариан, па.
— Как он ужасно выглядит! Я не могу этого вынести, — сказал отец.
— Он очень болен, па. Врач сказал, что он умрет.
— Не знаю, можно ли верить докторам. Они ведь такие мошенники.
— Джузеппе… — снова тихонько сказала мать, и в ее надтреснутом голосе послышалось невыразимое страдание.
— Его зовут Йоссариан, ма. У нее уже память стала не та, Йоссариан. Как они к тебе здесь относятся, малыш? Уход сносный?
— Вполне сносный, — ответил Йоссариан.
— Это хорошо. Только никому не позволяй помыкать собой. Ты здесь нисколько не хуже других, хоть ты и итальянец. У тебя такие же права, как у всех.
Йоссариан поморщился и закрыл глаза, чтобы не видеть своего брата Джона. Ему стало не по себе.
— Нет, ты посмотри, как он ужасно выглядит, — заметил отец.
— Джузеппе… — сказала мать.
— Ма, его зовут Йоссариан, — нетерпеливо прервал ее брат, — ты что, забыла?
— Неважно, — перебил его Йоссариан. — Если ей хочется, она может называть меня Джузеппе.
— Джузеппе… — сказала мать.
— Не беспокойся, Йоссариан, — сказал брат. — Все будет в порядке.
— Не беспокойся, ма, — сказал Йоссариан. — Все будет в порядке.
— У тебя есть священник? — поинтересовался брат.
— Есть, — соврал Йоссариан и снова поморщился.
— Это хорошо, — заключил брат. — Раз ты все понимаешь, значит, ты приходишь в себя. Мы к тебе из самого Нью-Йорка ехали. Боялись, не поспеем вовремя.
— Куда не поспеете?
— Не успеем повидать тебя перед смертью…
— А что бы от этого изменилось?
— Нам не хотелось, чтобы ты умирал в одиночестве.
— А что бы от этого, изменилось?
— Он, должно быть, начинает бредить, — сказал брат.
— Он без конца повторяет одно и то же.
— Это действительно занятно, — отозвался старик. — Я всегда думал, что его зовут Джузеппе, а он, оказывается, Йоссариан. Это, право, занятно.
— Ма, утешь его, — настаивал брат. — Скажи что-нибудь, чтобы приободрить его.
— Джузеппе…
— Это не Джузеппе, ма, а Йоссариан.
— А не все ли равно? — ответила мать тем же скорбным тоном, не поднимая глаз. — Он умирает.
Ее распухшие глаза наполнились слезами, и она заплакала, медленно раскачиваясь взад и вперед. Руки ее лежали на коленях в подоле, как две подстреленные птицы. Йоссариан испугался, как бы она сейчас не завопила в голос. Отец и брат тоже заплакали. Йоссариан вдруг вспомнил, почему они плачут, и тоже заплакал. Врач, которого Йоссариан прежде никогда не видел, вошел в палату и вежливо напомнил посетителям, что им пора выходить. Отец сразу принял официальный вид и стал прощаться.
— Джузеппе… — начал он.
— Йоссариан, — поправил его сын.
— Йоссариан… — сказал отец.
— Джузеппе… — поправил его Йоссариан.
— Ты скоро умрешь…
Йоссариан снова заплакал. Опустив голову, отец торжественно продолжал.
— Когда ты предстанешь пред ликом всевышнего, — сказал он, — будь добр, скажи ему кое-что от моего имени. Скажи ему, что это неправильно, когда люди умирают молодыми. Вот что. Передай ему: раз уж людям суждено умереть, пусть они умирают в старости. Ты уж обязательно ему скажи. По-моему, он не знает, что на земле творится такая несправедливость. Разве можно, чтобы это тянулось долго, так долго? Ведь он же милостив… Скажешь, ладно?
