– Она никогда ничего такого не говорит.
– И ты не говоришь.
– Я ее не обожаю.
– Ты же понимаешь, о чем я. Зачем шутить, если тебе и правда не все равно, как она к тебе относится?
– Вечно она злится, – жалуюсь я. – И даже когда не злится, она приходит и делает вид, будто злится, и тогда и впрямь начинает злиться. Она ведь и с тобой так.
– Потому-то она так остро чувствует, когда ты злишься на нее, или не обращаешь внимания, или тебе некогда с ней поговорить, когда она приходит поговорить с тобой.
– На самом деле ей совсем не о чем со мной говорить.
– Она просто не знает, что сказать.
– Не знает, что мне сказать?
– Не знает, о чем еще заговорить, чтобы тебе интересно было слушать.
– Тогда чего ради она, по-твоему, старается?
– Хочет произвести на тебя впечатление.
– Да разве это нужно?
– Тогда чего ради она, по-твоему, старается? Ты всегда витаешь мыслями где-то далеко от нас. Всегда ведешь себя так, будто мы навязываемся тебе, а ты предпочел бы оказаться где-нибудь подальше от нас. Вот и со мной тоже.
– Перестань, пожалуйста. Сейчас не о тебе разговор. А то я и вправду захочу убраться куда-нибудь подальше.
– Извини. У меня этого сейчас и в мыслях не было.
– Нет, было. Не то не сказала бы так.
– А ты не можешь ко мне не придираться?
– Вечно она твердит тебе, что не выносит меня, и вечно заявляется ко мне в кабинет и твердит, что не выносит тебя, и начинает со мной собачиться – не из-за одного, так из-за другого.
– Она просто не умеет придумать, о чем с тобой заговорить.
– Что же прикажешь делать?
– Она стесняется.
– Меня?
– Потому-то она так часто и приходит тебе мешать. Ей хочется, чтобы ты уделил ей немножко внимания и сказал, что она хорошенькая.
– Когда она обрушивает на меня кое-какие свои высказывания, она бывает вовсе не такая уж хорошенькая.
– Неужели она, по-твоему, не хорошенькая?
– А по-твоему?
– Она могла бы быть хорошенькой. Даже очень хорошенькой, если б немного похудела и хоть немного заботилась о своем лице и о волосах.
– Зачем же у нас вечно еда, от которой толстеют, и полон дом конфет, сладких пирогов и мороженого?
– Верно. Сама не знаю зачем. Забываю.
– У нас никто этого не любит, только ты. И она.
– Больше не буду.
– Я не знаю, о чем с ней разговаривать.
– А она не знает, о чем разговаривать с тобой.
– Ну что мне ей ответить, когда она называет себя толстухой и уродиной и просит сказать по-честному – считал бы я ее хорошенькой, не будь она моей дочерью? Понравилась бы она мне? Она не толстуха и не уродина и сама это знает. Что же мне прикажешь говорить?
– Она не знает, о чем еще с тобой говорить. Боится заговорить о чем-нибудь еще. Я и сама не знаю, о чем с тобой разговаривать. Мне и с ней трудно разговаривать.
– Что ты несешь?
– Мы никто не знаем, что тебе сказать. Ты вечно злишься. Сразу на стену лезешь.
– Да брось ты.
– Нет, правда. При тебе мы чувствуем себя круглыми дураками. Ты нарочно этого добиваешься.
– Ну, не такой уж я изверг.
– Вот, может, если б ты раньше возвращался домой или пореже ночевал в городе…
– Какое это имеет отношение к нашему разговору? Я работаю допоздна.
– Или уж бывал бы дома реже. Без тебя мы иногда отлично ладим.
– Так может, мне вовсе не приходить домой?
– У меня этого и в мыслях не было.
– По-твоему, нам лучше развестись?
– Нет. Сам знаешь. Что это ты так сразу про развод?
– Чем ты недовольна?
– Ничем. Зря я так сказала. Не знаю. Сама не знаю почему. У меня ничего такого и в мыслях не было.
– Нет, было. Не то не сказала бы так. Что на уме, то и на языке.
– Это и к тебе относится. Она думает, ты ее ненавидишь.
– Ничего подобного. Только изредка. Когда она доводит меня до белого каления.
– Она говорит, ты никогда на нее не смотришь.
– А что это значит, черт возьми?
– Что ты не смотришь прямо на нее, даже когда разговариваешь с ней. Она говорит, ты смотришь куда-то в сторону. Такие вещи она замечает. Она думает, ты так ее презираешь, что даже не можешь себя заставить на нее поглядеть.
– Она спятила. Ничего подобного.
– А ты на нее смотришь?
– Конечно. Нет, не знаю. Наверно, смотрю. А почему бы и нет?
– Она думает, ты ее не любишь.
– Неправда.
– Ты ее любишь?
– Конечно. А ты?
– Сам знаешь, что люблю.
– А ведь всегда ее отчитываешь. Больше моего.
– Она боится.
– Чего?
– Тебя.
– Бред собачий.
– Мы никогда не знаем, в каком ты настроении.
– Такая уж у нас жизнь.
– Никогда не знаем, что при тебе можно сказать, боимся нарваться на грубость.
– Я сам боюсь.
– Чего?
– Что значит чего? Тебя. Всех вас. Прямо на цыпочках хожу, такие вы все недотроги, черт вас возьми, и так всего боитесь. Приятно мне, по-твоему, что вы меня боитесь? Я тоже никогда не знаю, что сказать, – того и гляди кого-нибудь нечаянно заденешь. Да с вами хуже, чем с Грином, или с Артуром Бароном, или с Горацием Уайтом. Вечно я как на иголках, и это у себя дома. Неудивительно, что я столько кричу. А я правда много кричу?
– Теперь только и делаешь, что кричишь.
– Иногда это выходит нечаянно.
– Тыстал такой раздражительный.
– Я теперь все время раздражаюсь. И все время усталый.
– Может, ты слишком напряженно работаешь?
– Не так уж напряженно. Просто много волнений.
– Может, тебе поискать работу полегче?
– Ты что, не слышишь, что я говорю?
– Не такую напряженную.
– Я ж сказал: я работаю вовсе не напряженно.
– Ну, может, надо поискать другую работу.
– Я как раз и стараюсь получить другую работу.
– Она будет тяжелей или легче?
– Думаю, легче. Ответственности больше, зато нажим куда меньше. Денег больше. Волнений больше. Не знаю.
